Гости бродят по залу. В высоких стаканах колышется, то есть от переменчивого освещения создается впечатление, что колышется, разноцветная жидкость. За стойкой негр в белом костюме, белый негр, вертит длинными руками пузатые бутылки, разливает посетителям коктейли, какие кто пожелает — разумеется, все за счет фирмы. Редкие пернатые чувствуют себя здесь в своей тарелке. Это приметила Елена, вглядываясь в лица внимательнее. Столичная балованная публика, уж на что привыкшая к зрелищам всякого рода, разбиваясь на персоналии, поражает трогательной незащищенностью. Вот высокая дама в золотом хитоне пошатывается на высоких каблуках — босоножки, знать, с собой захватила, не станешь в них в такую погоду шкандыбать по улицам. Хотя — Елена мысленно хлопнула себя по лбу — дама в золотом, разумеется, приехала сюда на автомобиле с личным шофером. Как бы то ни было, ноги у нее красные, как у гуся — это бывает, если долго стоять на каблуках и если в помещении холодно. И дама стесняется красных ног, неловко переминается, прячет их одну за другую, и лицо ее тоже краснеет, но это не спасает.

Стайка бородатых юнцов, выпускников какого-нибудь редкого факультета элитарного вуза, гогочет в углу, хорошо на пол не сплевывают — это явно ценители искусств, тонкие эстеты, в душе революционеры, по совместительству клерки, авторы глянцевых журналов, баловались на первом курсе самиздатом, конспектировали Ницше и презирали звон монет. Их арийские физиономии с тех пор слегка раздобрели.

А это знаменитый высоколобый журналист, выгнанный со всех телеканалов борец за правду — его ли вина, что за правду одни прилично платят, а другие дают пинка. Полгода после увольнения он все рвал и метал в печати, грозился предать огласке потрясающие факты, всех разоблачить, всех скомпрометировать, но когда, по слухам, одно из центральных издательств предложило ему написать книгу, он никого почему-то разоблачил, а немного помялся и присмирел.

Он беседует с круглолицым рыночным комсомольцем, мечтой престарелых домохозяек; надо же, столь многообещающий, такой молодой, а уже непоправимо закончивший свою политическую карьеру.

Тут еще какие-то личности, калибром помельче, стараются выделиться яркостью своего боевого оперенья и экстравагантностью манер. Двое-трое представительных скучных мужчин в пиджаках и с залысинами придают сборищу, как видно, характер событийного. Маленькие бутоны-лампочки в металлических гнездах, рассыпанные там и сям по потолку, стенам и даже по полу, подсвечивают лица, увы, самым невыгодным для них образом. В скользящем свете массивные и чуть тяжеловатые головы людей-львов выглядят кабаньими, продолговатые физиономии бодрых оленей становятся тупыми носами лосей, тщательно протонированные личики бабочек-топ-моделей оплывают в хитренькие рожицы куниц и белок. «Интересно, на кого ты сама-то походишь?» — спохватилась Елена.

И тут, прервав плавное течение событий и мыслей, произошло невообразимое. Вместо того, чтобы чинно и по-простому познакомить их с Кириллом, сумасбродка Майка выкинула такой фортель, какого не могла ожидать от нее даже Елена.

— Сейчас мы все устроим, — шепнула она и, прежде чем Елена успела опомниться, элегантной походкой направилась к микрофону на подиуме.

От него только что отошла рыжеволосая устроительница вернисажа с одним из гостей, представленных публике.

— Дорогие сограждане! — Обратилась к тусовке Майка. — В человеке все должно быть прекрасно. И я хочу вам представить… У нас в гостях сегодня, в числе прочих приглашенных, человек очень необычный. Елена Птах, прошу приветствовать.

Заинтересованные Майкиным свежим видом и голосом, присутствующие зааплодировали.

— Елена Птах, запомните это имя. Оно еще неведомо широкой публике, но в узких кругах работы Елены Алексеевны уже заслужили признание. Послушаем, что она скажет нам о сегодняшней замечательной выставке в свете практической и теоретической нелинейной орнитологии!

От гостей к Майке метнулась обалдевшая устроительница, но той не было до нее никакого дела, небрежным жестом Майка устранила рыжую. Елена только трясла головой. «Елена Птах. Здесь и сейчас»!

— Скромность, скромность превыше всего! Просим, просим! — подал свой глас осколок брежневской эпохи.

— Да не упирайся ты, чтоб тебя! — смеялась Майка. — И попробуй только подвести!

По залу пронесся легкий гул — Еленина внешность пришлась по вкусу. Еще более понравилась ее растерянность. Она обвела испуганным взглядом притихших людей, заметила три-четыре зрачка нацеленных на нее телекамер. Почему-то, как это часто бывает в напряженные моменты, с необычайной четкостью вспомнилась виденная на днях в городе картина, не имеющая никакого отношения к происходящему — серый, вылинявший от времени человечек с седыми висками и бачками, сдвинув на лоб очки, сосредоточенно жмет на клавиши карманной электронной игрушки, тетриса.

— Уважаемые дамы и господа, — эту фразу Елена произнесла все еще в ужасе, довольно тихо, не рассчитав силы голоса. Зал затаился.

— Мы пришли сюда, чтобы приобщиться к искусству. Но пришло ли искусство к нам?

Боже, что она плетет? Тишина в зале стала гуще, а бледная устроительница сейчас грохнется в обморок. Сцепила руки под подбородком и закрыла глаза пленками век.

— Что мы здесь делаем, господа? — на сей раз голос звучал потверже. — Неужели всерьез принимаем за искусство все то, вокруг чего ходим? Конечно, нет. Как и те художники, которые выставили здесь образцы своего творчества, не воспринимают их как искусство. Ребята на меня не обидятся, они знают, что это правда. Как же нам быть?

Елена остановилась, обвела взглядом зал. Скука на лицах преобразилась в легкий интерес. Так ученики на уроке оживляются, когда в класс входит завуч. Особенно с каким-нибудь актуальным вопросом. Кто в раздевалке оборвал все пуговицы с пальто и курток пятого «а»?

— А вот как! Вы все помните, как в Манеже Хрущев громил абстракционистов, как при Брежневе бульдозеры пытались подмять под себя выставку. А ведь это все равно, что пушкой разгонять звезды. Утром они пропадают, но не благодаря пушке. Вот что такое грубая, не рассуждающая сила против творческой интуиции и озарений. Искусство всегда бескровно побеждает гонения. Эрнст Неизвестный, участник выставки в Манеже, впоследствии изваял надгробный памятник Хрущеву. И все же искусство значимо тогда, когда вызывает протест. А потому…

Спрыгнув с возвышения, она схватила первый попавшийся экспонат — клубок гнутой проволоки со стекляшками и консервными банками внутри. Подержав мгновение над собой, грохнула об пол. Банки и стекляшки разлетелись.

Это надо было видеть. Устроительница все-таки лишилась чувств. Она опустилась на пол беззвучно, как в вакууме. Так же молча внимал последним звукам раскатившихся банок зал.

Елена улыбнулась, развела руками:

— Ну извините.

И направилась к выходу.

Раздались аплодисменты. Сквозь толпу продирались двое парней в черном, с желтыми нашивками на плечах — охранники.