Последние десять лет – с тех пор как моей внучке Алане исполнилось шестнадцать – мы с ней печем на Рождество печенье кихелах по рецепту моей матери. Алана уже взрослая: она учится на четвертом курсе медицинской школы, помолвлена и руководит нашей маленькой пекарней. Накануне вечером мы готовим муку, дрожжи и масло, а ранним утром раскатываем поднявшееся тесто и добавляем изюм, орехи, сахар и корицу. Получается около тридцати сочных коржиков. На этот раз мы готовим их с грустью. Как жаль, что Мэрилин никогда их не попробует – они бы ей понравились.

Семья так разрослась, что вот уже два года мы тянем жребий, и каждый покупает подарок кому-то одному. Но в этом году мы отказываемся от подарков: нынешний праздник проникнут печалью, и процесс вручения подарков не вызывает особого интереса.

В ближайшие дни дети будут со мной, так что одиночество меня не страшит. Мы много разговариваем, едим вкусную еду, играем в шахматы, скрэббл и пинокль. Наконец все дети разъезжаются, и в новогоднюю ночь я остаюсь один. Как ни странно, это оказывает на меня благотворное действие. Моя интровертность побеждает одиночество. Когда приближается полночь, я включаю телевизор и смотрю торжества по всему миру – от Таймс-сквер до Сан-Франциско. Я вдруг понимаю, что за семьдесят лет это всего лишь второй Новый год, который я встречаю без Мэрилин. (Первый раз это случилось, когда она училась во Франции.) По телевизору я вижу, как люди, собравшиеся на Таймс-сквер, смеются и аплодируют, но убавляю звук. Мэрилин больше нет, и настоящая жизнь кончена. Мне тяжело и грустно, и я знаю, что никто не может это исправить. Мэрилин умерла. Я представляю ее разлагающееся тело в гробу. Теперь она живет только в моем сознании.

43 дня спустя

Где бы я ни находился, я везде нахожу напоминания о Мэрилин. Я вхожу в нашу спальню и вижу ее лекарства на прикроватной тумбочке. Завтра попрошу Глорию, мою домработницу, убрать их куда-нибудь подальше. Чуть позже в комнате с телевизором я обнаруживаю очки Мэрилин: они лежат на подлокотнике кресла, в котором она всегда сидела. Еще несколько пар оказываются в ванной. Почему у нее было так много очков? На столике у дивана, где Мэрилин провела большую часть своих последних дней, рядом с бесконечными пузырьками и упаковками таблеток я замечаю ее айфон. Что со всем этим делать? Последнее время я просто не способен принимать решения и перекладываю эту проблему – как, впрочем, и все прочие – на плечи детей.

Прошло много недель, прежде чем я решился открыть дверь ее кабинета. Даже сейчас, через шесть недель после ее смерти, я все еще не отваживаюсь заходить в комнату и стараюсь не смотреть на ее стол. Я не хочу прикасаться к вещам Мэрилин. Не хочу их хранить, не хочу их выбрасывать. Я вообще не хочу ими распоряжаться. Да, я веду себя по-детски, но мне все равно. Много лет я консультировал пациентов, потерявших близких; у многих не было большой семьи, которая могла бы ликвидировать все следы умершего. Когда я думаю о них, мне становится стыдно.

Портрет Мэрилин стоит в углу гостиной, лицом к стене. Я увидел эту великолепную фотографию в ее некрологе в «Вашингтон пост», и она мне так понравилась, что я разыскал негатив и попросил моего сына Рида, опытного фотографа, распечатать его. Он вставил портрет в рамку и привез мне на Рождество. Первые несколько дней я часто смотрел на фотографию, но всякий раз без исключения испытывал такую боль, что в конце концов повернул портрет лицом к стене. Время от времени я подхожу к нему, делаю глубокий вдох и смотрю прямо на Мэрилин. Как же она прекрасна! Ее губы словно произносят: «Не забывай меня… Ты и я навсегда… Не забывай меня». Я отворачиваюсь, мне больно. Так больно, что мое сердце разрывается. Я плачу навзрыд. Я не знаю, что делать.

Как мне поступить: осознанно избавить себя от этих страданий или, наоборот, продолжать смотреть на снимок и плакать? Я знаю, что придет время, когда я повешу эту фотографию на стену и смогу разглядывать ее с большим удовольствием. Наши глаза встретятся; мы оба будем преисполнены любовью и благодарностью за то, что смогли прожить эту жизнь вместе. Когда я печатаю эти строки, по моим щекам текут слезы. Я останавливаюсь, промокаю глаза и смотрю в окно на ветви нашего дуба, тянущиеся к ясному голубому небу.

За последнее время произошло множество вещей, которыми я мечтаю поделиться с Мэрилин. Я узнаю, что «Максимарт», маленькая аптека по соседству, которой мы покровительствовали более сорока лет, только что закрылась навсегда, и тут же представляю, как сообщаю эту новость Мэрилин. Конечно, она бы очень огорчилась. А недавно, во время рождественских каникул, два наших старших сына, которые годами отказывались играть друг с другом в шахматы, охотно сыграли несколько партиек. Один из них – прежде ярый противник пинокля – теперь изучает правила и время от времени не прочь перекинуться в картишки со своими братьями или со мной. И шахматы, и пинокль – все это говорит о том, что мы стали ближе. Горе сплотило нашу семью. О, как бы мне хотелось рассказать об этом Мэрилин! Она была бы так рада.

Читая о других скорбящих людях, я убеждаюсь, что им свойственны крайне разнообразные модели поведения. На днях я наткнулся на одну короткую статью, автор которой регулярно прослушивает старое голосовое сообщение от жены, сохранившееся в его телефоне. Я вздрагиваю, когда читаю его откровения: мне было бы слишком больно слушать голос Мэрилин. Боюсь, это может привести к зацикливанию на чувстве утраты и помешать ему начать новую жизнь. Впрочем, не исключено, что я слишком суров. Каждый переживает горе по-своему.

В другой статье была приведена неутешительная статистика: оказывается, что у мужчин, недавно потерявших своих жен, риск умереть в течение следующих четырех лет гораздо выше, чем у остальной части мужского населения. Особенно пугающе выглядит прогноз для вдовцов, которые сильно зависели от покойной супруги в плане удовольствий или самооценки. И все же меня это не беспокоит: странно, как мало я теперь думаю о смерти. Раньше я часто – даже слишком часто – мучился страхом смерти. До сих пор помню ночные кошмары, которые снились мне много лет назад, когда я работал с пациентами, умирающими от рака. Но теперь от этого страха не осталось и следа. Меня совершенно не волнует мысль о собственной кончине.

45 дней спустя

Кажется, будто прошла целая вечность с тех пор, как мне не давали покоя кошмарные образы танков, давящих студентов на площади Тяньаньмэнь, хотя на самом деле это было уже после смерти Мэрилин. Настойчивость этих образов позволила мне лучше понять природу и власть навязчивого мышления. Впрочем, через несколько дней танки и площадь Тяньаньмэнь исчезли, и в моем разуме воцарилось относительное затишье.

Увы, в последнее время в мои мысли вторглась новая навязчивая идея: всякий раз, когда я пытаюсь ни о чем не думать, например когда ложусь спать и выключаю свет, меня посещают сексуальные мысли, связанные с женщинами, которых я знаю или видел недавно. Эти образы отличаются необычайной яркостью и возникают постоянно. Я пытаюсь блокировать их, выбросить из сознания, направить мысли в другое русло. Но через несколько минут они возвращаются и снова захватывают мое внимание. Меня переполняют желание и стыд. Я содрогаюсь от такого вероломства по отношению к Мэрилин, похороненной всего несколько недель назад.