Семейное собрание, 1976. Наша дочь Ив и наши сыновья Рид, Виктор и Бен (на полу).

Бен Ялом, сын

У моей матери был особый взгляд на мир. Полагаю, наибольшее влияние на него оказали поездки во Францию. La façon ou manière correcte de faire les choses. Правильный способ делать вещи. Он касался всего на свете: от вежливости и хороших манер до расчесывания волос, мытья рук и даже надевания приличной рубашки к ужину. Помимо воспитания детей знание правильного способа делать вещи, хотя и немного неуместное в конце двадцатого века в Калифорнии, придавало ей уверенность в окружающем мире, чувство направления, о котором многие из вас упомянули в ваших замечательных воспоминаниях и мемуарах.

Одной из крайностей этого мировоззрения был постулат, которым она часто потчевала меня в юности, а именно что «детей должно быть видно, но не слышно». К ее большому неудовольствию, я не был тихим, вежливым ребенком. Напротив, я был упрямым, капризным и очень разговорчивым. Лично я не помню, чтобы со мной было так уж тяжело, но все уверяют, что было.

Я осознал это только в последнее время, когда увидел, как она управляется с моим шестилетним сыном Эдрианом. Не скрою, он своенравный и упрямый ребенок. Чуть что, Эдриан начинает кричать, швырять вещи и уверять меня, что я худший отец на свете. Неудивительно, что он – мой сын. Очевидно, это кара за все мои детские шалости, и кара заслуженная.

И все же, когда он спокоен, он милый и лучезарный мальчик. Раньше я боялся, что мама будет шокирована его поведением, ибо оно весьма далеко от la façon correcte de faire les choses — обычно Эдриана и видно, и слышно одновременно. Но я напрасно волновался. Мэрилин быстро нашла к нему подход. «Il est très attachant», – говорила она мне каждый раз, когда мы приезжали к ней в гости. К нему быстро привязываешься.

Вместе они часами читали детские стишки Матушки Гусыни – про Шалтая-Болтая и сорок семь сорок, но чаще всего вот это:

На последнем слове Эдриан обычно сползал на пол и начинал заливисто хохотать.

Пятидесятая годовщина нашей свадьбы (Гавайи)

Ее терпение, теплота и нежность напоминают мне, что на самом деле моя мама вовсе не была суровой или строгой, хотя иногда я думал иначе. Она усмиряла упрямое чудовище во мне не криками и наказаниями, но спокойными, тихими и мудрыми словами.

Я знаю, что в эти последние месяцы она много разговаривала со своими детьми и друзьями, делясь самыми дорогими воспоминаниями. В понедельник вечером, когда мы разговаривали в последний раз, она сказала мне: «Ты мой малыш и будешь им всегда».

Мы будем помнить

Читают Ив Ялом и ее дочери Лили и Алана

Повторяют все присутствующие

На лекциях в России

40 дней спустя

Каждый день я гуляю по сорок пять минут, иногда с друзьями или соседями, но в основном один. Несколько часов я посвящаю работе над этой книгой, а также много разговариваю по телефону с моим хорошим другом и соавтором Молин Лесц, с которой мы пишем и редактируем последние главы предстоящего шестого издания «Теории и практики групповой психотерапии». Большую часть времени я чем-то занят и не особо рад гостям. Я так увлечен этой книгой, что по утрам мне не терпится скорее попасть в свой кабинет. Обычно я усаживаюсь за письменный стол довольно рано, около 8 часов. Я счастлив, когда пишу, но что будет, когда я закончу работу? Боюсь, на меня снизойдет глубокая печаль.

Пока я держусь. Признаться, я не ожидал, что справлюсь. Почему меня не убила моя утрата? Я никогда не сомневался в своей любви к Мэрилин: уверен, ни один мужчина никогда не любил женщину сильнее. Сколько раз, видя, как она страдает, я говорил ей: «Уж лучше бы заболел я». И это была чистая правда: я бы отдал за нее жизнь.

Я снова и снова прокручиваю в памяти последние тридцать шесть часов ее жизни. Я ни на секунду не отходил от нее и бесчисленное множество раз целовал ее в лоб и щеки. Она почти не реагировала на мои поцелуи, но это не имело значения. Ее смерть стала избавлением для нас обоих: для нее – от постоянной тошноты, боли, усталости, прощания с друзьями и близкими; для меня – от беспомощного наблюдения за ее страданиями. Последние тридцать шесть часов были для меня самыми тяжелыми: морфин и лоразепам, которые она принимала, даже в небольших дозах, затуманивали ее сознание и мешали говорить. Всякий раз, когда Мэрилин на несколько мгновений открывала глаза, я пытался что-то сказать, но она только улыбалась, с трудом произносила пару слов, а потом снова засыпала. Помню, как я злился на медсестру за то, что она дала слишком много морфина, тем самым лишив меня возможности поговорить с Мэрилин в последний раз.

В памяти неожиданно всплывает еще одна прощальная сцена из далекого прошлого, о которой я давно забыл. В то время я работал с пациентами с терминальной стадией рака. Иногда больные чувствовали себя настолько плохо, что не могли присутствовать на групповом собрании, и просили меня приехать к ним домой. Разумеется, я соглашался. Однажды с подобной просьбой ко мне обратилась Ева – пожилая женщина, умиравшая от рака яичников. Прежде она редко пропускала групповые встречи. Я приехал на следующий же день после ее звонка. Сиделка впустила меня в дом и провела в спальню. Увидев меня, Ева широко улыбнулась и слабым хриплым голосом попросила оставить нас. Сиделка вышла из комнаты.