— Итак, уважаемые гости, да придаст вам Аллах сил и мужества за овладение престолом для коназа Ольга, вы, с позволения доброй Тулунбек, уводите от меня моего старшего сына…

— И не только я иду во Рязань, — заметил Салахмир. — Со мной пойдет и Рахим… Верно, брат?

— Вдвоем нам будет сподручнее, — ответил тот, вкушая, как и все, жареное мясо и попивая кумыс. — Доселе были неразлучны, а теперь разлучаться?

Для матери, видно, не было большой неожиданностью решение идти на помогу рязанскому князю и её младшего сына.

— Тем более, — сказала она. — Я рискую потерять двух сыновей. Потому хочу доподлинно знать, говорил ли вам, уважаемые гости, коназ Ольг самолично о том, что отдаст свою сестру за моего сына?

Софоний Алтыкулачевич утвердительно кивнул:

— Я это слышал из уст самого князя.

— И я слышал от самого князя, — сказал Епифан.

— Чем вы это подтвердите?

Перед каждым из участников беседы на столе была какая-нибудь особенная, с подглазурной росписью, глиняная чаша. Перед Софонием Алтыкулачевичем стояла зеленая чаша с ярко-синими горошинами на внешних стенках и рельефным изображением утки на дне. Прежде чем ответить на довольно каверзный вопрос хозяйки, он взял обеими руками чашу и с удовольствием отпил глоток серебряного напитка — так называли на Руси кумыс. С удовольствием — потому что у него был убедительный ответ.

— Разве только тем, — скромно сказал он, — что и мещерский коназ Александр Укович, и сам Ольг Иванович написали о том в своих грамотках…

— Ты, сын, видел те грамоты? — обратилась мать к Салахмиру.

— Грамот я не видел, но зато сама великая хатунь благословила меня на бракосочетание с княжной Анастасией, из чего я заключил, что в грамотах о том сказано.

Мать удовлетворилась ответом и замолчала, предоставив возможность вдосталь высказаться каждому из застольников.

По подсчетам мужчин, соединенное войско братьев насчитывало почти четыре тысячи конников. Решено было бросить клич и собрать отряд из наемных добровольцев ещё в одну тысячу. В качестве аванса рязанские послы предложили выдать каждому воину немного привезенного с собой серебра; львиную часть заработка предоставит Олег Иванович. В случае удачи каждый мог рассчитывать и на военную добычу.

Во время всей беседы было заметно по лицу Салахмира, что он чем-то как будто озабочен. Наконец он спросил:

— Княжна Анастасия — недурна собой?

Застольники рассмеялись. Епифан сказал:

— Не хромая.

— И не горбатая, — добавил Софоний Алтыкулачевич.

И оба опять расхохотались, давая понять Салахмиру, чтобы он не очень-то беспокоился о наружности своей невесты.

В начале февраля, когда ещё не развиднялось и за глиняными стенами базаров ещё не слышно было голосов торговцев, войско Салахмира выступило из окруженного каменной стеной "города царева" через арочные ворота и направилось по главной улице к Волге. Миновали большой, закованный в лед, пруд, в котором брали солоноватую воду для производственных нужд. Вскоре стали встречаться санные повозки, груженные бочками и большими кувшинами, начался подвоз питьевой воды из Волги. Наконец остались позади окраинные кварталы с бедными саманными жилищами, головная часть войска — впереди воин держит в руках шест с полумесяцем и конским хвостом вверху — вытянула за собой из города на снежный степной простор все туловище конницы и примыкавший к ней обоз с шатрами, палатками, продуктами и фуражом.

Дни стояли морозные, ясные, тихие. На седьмой день спорого пути вдруг завьюжило, заметелило. Устроили стоянку, расставив кибитки, шатры и палатки кольцом. Длинношерстным татарским лошадям пурга нипочем — привычны к холоду и неприхотливы в еде — обходятся небольшой порцией овса, верхушками торчавшей из-под снега травы. Но люди уже заскучали. Велика степь! Сколько ещё сидеть и слушать за стенами войлочных шатров и палаток вой ветра? Сколько нанесет снега? Хватит ли пищи? Стали экономить мясо, крупу, сухой творог и сухое молоко.

Салахмир в этих условиях был бодр и спокоен. Он ежедневно обходил все до единой палатки, следил за состоянием духа воинов, их здоровьем и питанием. Его спокойный доброжелательный вид действовал на воинов ободряюще, и они уважали его. В этом смысле изрядно отличался от Салахмира его младший брат, прозванный воинами русского происхождения (таких было около четверти в войске Салахмира) Едуханом. В походе, напустив на себя свирепый вид, младший брат покрикивал: "Эй, расступысь! Эду хан!". Ратные и русского, и татарского происхождения так его и прозвали — Едуханом.

Внешне похожие, подбористые и статные, одинакового роста, с одинаковыми шишковатыми скулами, горячими карими глазами, братья разительно отличались друг от друга характерами. Часто они делали обход палаток вместе. Как-то примкнул к ним и Епифан Кореев с Софонием Алтыкулачевичем, считавшие себя обязанными знать все и вся, касающееся ополчения. В одной из палаток обитатели готовили для употребления в пищу жидкое молоко: закладывали в кожаные мешки комки сухого молока, заливали водой и били по мешкам палками. Таким нелегким способом добывалось жидкое молоко, если приходилось стоять на месте (во время передвижения сухое молоко разбивалось при езде на лошади само собой). Один из воинов, болезненного вида, укутанный в овчину, сидел, скрестив ноги, возле жаровни ко всему безучастный.

Почтительно поприветствовав обитателей палатки, Салахмир обратил внимание на этого воина. Спросил, каково его здоровье, на что тот ответил, вздрагивая всем телом:

— Здоровье? Здоровье — хоть подыхай.

— Мысли о смерти отгоняй от себя, — посоветовал мурза и протянул свой курдюк. — Попей кумыса.

Больной отпил несколько глотков, но, видно, по своей слабости немного пролил. По старым монгольским поверьям было большим грехом пролить на землю кумыс, считавшийся священным напитком. Никто не обратил внимания на оплошку больного. Никто, кроме Едухана. Он считал, что безусловное исполнение старых национальных обычаев является истинной чертой монгола.

— Слижи с пола молоко! — приказал Едухан.

Больной воин даже не шевельнулся.

— Слышал или нет? — поднял голос Едухан, не терпящий неповиновения. Слижи и искупи свой грех!

Но больной так был равнодушен ко всему, что вновь не сделал никакого движения.

— Ну? — Едухан в нетерпении схватился за плеть. — Долго ль буду ждать?

Тут из свиты выступил один из военачальников по имени Таптыка1. Таптыка был начальник сотни, входившей в состав тысячи, которой руководил Едухан.

— Этот воин из моей сотни, и он очень плох. Позволь, благородный мурза, сделать это за него мне. Едухан усмехнулся:

— Что ж, искупи его грех ты, Таптыка, коль твои подчиненные не умеют искупать грехи сами.