…Однажды ночью я захотел помочиться. Встал с кровати, надел валенки и в одних трусиках выбежал на улицу. Было холодно и снежно. Стоя на снегу под мерцающим звездами небом, я почему-то вспомнил тот самый рассказ о девочке и ее маме – наверное, потому, что мама вот так же, как я, стояла под звездным небом и обращалась к товарищу Сталину.

А как же он услышал ее – мелькнула мысль, и тут же родился ответ: «Товарищ Сталин слышит и видит все, что происходит на нашей советской земле, в каждом ее уголке. Вот и сейчас он сидит у окна в высокой, украшенной алой звездой башне Кремля и со смущенной улыбкой смотрит на меня».

Мне стало стыдно. Так стыдно, что я тут же поддернул трусики и, чуть не плача от стыда, шепнул в звездное небо:

– Прости меня, дорогой товарищ Сталин, прости, любимый папа всех советских детей!..

Село наше на высоком каменистом яру. Камни воду не держат. Пройдет дождь – час-другой – и сухо. А вот у дома дяди Никиши и в дождь, и в самую злющую засуху лужа стоит. В дождь – свежая, голубовато-серая. В засуху – зеленая и очень вонючая. Дяде Никише, его жене рябой Никишихе и трем кудлатым дочкам хоть бы что – к вони они были привычные. Дело в том, что дядя Никиша всю свою жизнь, говорят – чуть ли не с самого детства, ассенизатором работал (и тогда, и сейчас эту профессию в селе по-другому, более точно и прямолинейно, называли и называют, но мы воздержимся, и так в этой главке вони много). Ассенизатором дядя Никиша был в селе единственным, конкурентов не имел и, надо сказать, по сравнению со всеми другими жителями села, в основном колхозниками, существовал неплохо. По крайней мере, дочки его кудлатые с голода не качались и жена по соседям не моталась – хлебушка не заимствовала.

Особенно широкое поле деятельности дяде Никише предоставляла воинская часть, которая хотя и базировалась чуть ли не в центре села, но была наглухо отгорожена от него высоким зеленым забором. Из-за него доносились звуки разных команд и многоголосых солдатских песен.

Из тех немногих сельчан, которые имели доступ к военным, дядя Никиша был первым. Подойдет строевым шагом с лопатой и ломиком к контрольно-пропускному пункту, и часовой сразу калитку распахивает:

– Добро пожаловать!

О своей профессии дядя Никиша говорить не любил. Да и в селе о ней говорили нечасто. Во-первых, привыкли. Во-вторых, а кому какое дело, кто каким способом свой хлеб добывает…

Да и о самом дяде Никише говорили не часто. Ничем таким от всех прочих он не отличался. Мужик как мужик. Тихий, невидный. Без особых примет.

Но однажды, помнится, ближе к зиме это было, о дяде Никише и его профессии все село, пожалуй, больше месяца судачило. Но говорили-судачили не о той его основной профессии, а о временной – прямо противоположной. Дело в том, что бог весть по каким причинам командование части дядю Никишу резко повысило в должности и назначило истопником-банщиком в солдатской бане.

И вот тут-то дядя Никиша взорлил, расправил крылья – возгордился и вознесся. И не без причины.

…Привезли в часть новобранцев – сотни городских и деревенских пареньков со всей России. Привезли в гражданской одежде и обуви. Привезли – и сразу на помывку в баню.

Гражданскую одежду, обувь приказали снять, в угол в предбаннике сложить, а после помывки и стрижки одели ребят в солдатское обмундирование.

Покопался дядя Никиша в куче гражданской одежды и обуви и так приоделся, обулся – хоть снова женись. Явился домой – жена, дочери так и ахнули. По селу прошел – бабы герань с подоконников посталкивали.

Мужики наши да парни, в стеженки одетые, в ичиги обутые, дядю Никишу в кольцо взяли:

– Где? Откуда? Как?

А дядя Никиша грудку свою кукишем вперед:

– При должности такой состою, сам полковник назначил: одежку, обувку разную – бери не хочу, какой и сколько, хоть и на любой размер. Вот так!

Тут мужики, а особенно парни молодые, ему в ноги и попадали:

– Дя Микиш, дя Микиш, добудь, приодень, видишь, в какой рвани ходим – бабы, девки пугаются…

– Ну так и быть, уважу, – хорохорился перед каждым дядя Никиша. – Есть у меня там костюм бостоновый – как раз вроде бы на тебя подойдет… Но только ты сам знаешь – задарма и чирей не садится. Зайду вечерком – угостишь…

И заходил. И угощали. Хорошо угощали.

Выпив и отужинав, дядя Никиша, уходя, обычно прихватывал с собой кое-что из закуски – гостинец жене и дочкам. Не возражали, не протестовали, не отказывали – будущий бостоновый костюм того стоил. В пятидесятых о бостоновых костюмах легенды ходили, сказки рассказывали, самые завзятые модники мечтали.

Шли дни за днями. Дядя Никиша основательно отъелся, разгладился, порозовел. Но никто из сельских «щеголей» бостонового костюма так и не получил. А если кто-нибудь из них робко спрашивал дядю Никишу о том, когда же одарит он бостоновым костюмом, тот использовал сотни разных отговорок, в том числе и самую весомую из них:

– Ты понимаешь, понес я было тебе уже этот самый костюм-то, а тут полковник меня увидел и себе его забрал. Подожди, вот ишо молодых солдат привезут, выберу тебе самый хороший, самый новый костюм.

Верили, ждали. Но однажды дядю Никишу из истопников-банщиков за появление на работе в нетрезвом состоянии – он явился на дежурство прямо с очередного угощения – снова перевели в гов… – фу ты, в ассенизаторы, и все встало на свои места.

За даровое угощение и даровую выпивку обманутые сельчане дядю Никишу не ругали, не били. Умение выпить на халяву во все времена на Руси считалось своеобразной доблестью.

…Давно это было, давно. Нет уже в живых ни дяди Никиши, ни его Никишихи. Разбрелись, разъехались из села его дочери. А село наше живет и здравствует. На высоком каменистом яру оно размещается. Камни воду не держат. Пройдет дождь – час-другой – и сухо.

А вот у дома дяди Никиши и в дождь, и в самую злую засуху лужа стоит. Как стояла, так и стоит. Все по-прежнему. Только окна у дома крест-накрест досками заколочены.

Домик тети Фени Бузуновой выпадал из общего порядка – стоял не в ряду других домов улицы, а в глубине огорода, стыдливо прячась за стаи и сараюшки соседних подворий. Судя по тому, что он был построен не из бревен, а из толстых жердин, он и сам при постройке планировался как стая или сараюшка. Стены домика были обмазаны толстым слоем глины и навоза, а на крыше кособоко торчала жестяная труба.

Домик имел два крошечных оконца, одно из которых зимой и летом пузырилось каким-то серым, обесцветившимся от дождей и морозов тряпьем. На комнаты домик не делился. Да и о каких комнатах разговор, если вся площадь его была меньше любой обыкновенной комнаты!

Грубо сколоченный, из необструганных досок стол, широкий, так же грубо сколоченный топчан и сделанная из железной бочки печь – вот и вся мебель и обстановка жилья тети Фени и двух ее сыновей – десятилетнего Кешки и семнадцатилетнего Васьки, грузного, отекшею, вялого, всегда улыбающегося тихони-дурачка.