И все согласились с ним.

Фамилия у Пашки Рыжего была звучная, знаменитая – Невский. Но по фамилии его никто никогда не называл, впрочем, как и по имени. Рыжий да Рыжий…

Лет до пятнадцати рос Рыжий обыкновенным пацаном, бедствовал с больной матерью в крошечной избушке, питались они, как и все мы в те годы, чем Бог пошлет – трудодни в колхозе почти не оплачивались. Имели двух коз да три курицы.

Была у нас в селе маленькая библиотека, к сельсовету сбоку пристроенная, с книгами, до дыр зачитанными. Шесть полок те книги зачитанные занимали, а на седьмой – самой высокой – золотом сверкали книги, написанные вождем всех времен и народов, лучшим другом всех детей, любимым отцом и учителем товарищем Сталиным.

Нижние книги все пацаны и девчонки по пять раз, бывало, перечитывали, а книги товарища Сталина не читали и руками не трогали. Библиотекарша наша сельская Вера Федоровна и сама к ним прикасаться боялась и нам не давала:

– Порвете, замажете – греха не оберешься…

Пашка же Рыжий рядом с сельсоветом жил, в библиотеке болтался даже тогда, когда там никого из нас, читателей, не было, и, как потом сам с гордостью говорил, все книги товарища Сталина на два раза перечитал и все написанное великим вождем наизусть выучил.

Сначала его ученость-начитанность никому вреда не приносила и только уважение к нему вызывала.

Вот пойдем мы, к примеру, на реку купаться, идем, о том о сем рассуждаем: на какую наживу карасей ловить – на хлеб или на червей лучше, о том, как и чем лучше двойки в тетрадях выводить, и о прочих важных вещах, делах житейских. И вдруг голос Пашки, важный такой, нутряной, утробный:

– А вот товарищ Сталин в своих книгах написал, что обманывать никого и никогда нельзя. Получил двойку – не стирай, не замазывай, а исправь.

– Как исправить? На тройку, что ли? Сразу заметят. Вот если бы двойки вверх тормашками переворачивать научиться, из них бы пятерки получались…

– Ты что? – останавливался Пашка. – Слова товарища Сталина пересклоняешь, дураком прикидываешься? Хочешь, чтоб с тобой где надо разобрались?

И насмерть перепуганный этим «где надо разобрались», непонятливый возражавший Пашке Рыжему умолкал, и купаться всем почему-то вдруг расхотевливалось…

Подрос Пашка чуток – возле больших парней и мужиков отираться стал. Подойди к ним кто из нас, цыкнут – едва ноги унесешь. На Пашку не цыкали.

Выйдут взрослые парни да мужики вечерком на бревнах посидеть – покурить, о житье-бытье потолковать, а Пашка Рыжий тут как тут. Постоит сначала в сторонке, послушает, а потом голосом важным, нутряным, утробным как бы итог подведет:

– А вот товарищ Сталин в своих книгах об этом так написал…

И умолкнут мужики и парни, и курить им почему-то расхочется. И у каждого вдруг дела дома неотложные найдутся…

Прошло еще немного времени, и Пашку Рыжего за глаза все Пашкой-сталинцем называть стали и почему-то очень не то чтобы уважать – бояться начали.

Соберутся два-три человека вместе, и только друг другу «здорово» скажут – Пашка-сталинец идет. И все расходятся…

…Прошло много лет. Приехал я однажды в родное село, пришел в библиотеку, не в ту присельсоветскую – в новую, большую и светлую. А библиотекарем в новой библиотеке все та же Вера Федоровна – только ростом поменьше да волосы белые-белые…

Разговорились, о прошлом вспомнили и даже о книгах Сталина и Пашке Невском – рыжем сталинце.

– О, Павел Григорьевич, – всплеснула сухонькими руками Вера Федоровна, – большим человеком стал, в особых государственных органах служит и уже в подполковники вышел…

– Да, недаром он еще в детстве все труды Сталина перечитал-изучил…

– Что-о-о? – Серые глаза Веры Федоровны, как серые воробышки серыми крылышками – хлоп-хлоп! – Что вы! Что вы! Да он, по-моему, ни одной и художественной книжки не прочитал, а вот картинки любил разглядывать… Очень любил разглядывать…

Тяп!

Тяп!

Тяп!

Звуки доносились из сельмаго-сельповского двора (сельмаг и сельпо размещались в одном доме).

Я остановился и заглянул в щель сельмаго-сельповского забора.

Увиденное поразило меня. Поразило и запомнилось на всю жизнь.

На фоне огромных черных дыр распахнутых дверей сельмаго-сельповских складов снежной белизной страниц, серебром и золотом обложек сверкали, светились груды сваленных прямо на землю книг.

У края одной из груд стояла неохватная лиственничная чурка, а над ней возвышался тоже очень похожий на узловатую чурку Яшка Гусар – сельмаго-сельповский работник: грузчик, дворник, сторож, рубщик мяса и т. д. Яшка был без рубахи, и его мускулистые, загорелые потные плечи тоже сверкали золотом.

Яшка неторопливо брал из груды книгу, клал ее на чурку, высоко взмахивал топором: тяп! И ловким движением лезвия топора отбрасывал обрубки книги далеко в сторону.

Подпрыгнув, я оседлал забор:

– Дя Яш! Зачем же вы книги рубите?!

Яшка Гусар аккуратно врубил топор в край чурки, присел. Он явно устал и, видимо, был рад случаю отдохнуть, поболтать пусть даже с пацаном:

– Приказали – рублю! Списанные они, книги-то! За давностью лет и непотребностью их списали.

– Как это?

– Да вот так. Завозят их годами к нам из центра, завозят. А кому их у нас покупать, денег же ни у кого нет! Хлеба люди порой купить не могут – голодают, – а тут книги…

Яшка наклонился, поднял одну из книг, врастяжку прочитал:

– Ле-е-е-в То-о-лсто-о-о-й, «В-о-с-к-р-е-с-е-н-и-е» – выходной день, значит. Вишь, он, Толстой, какую толстую книгу написал – по себе, значит. А стоит она… – Яшка перевернул книгу и присвистнул, – аж почти три рубля. У нас же мужики в колхозе в прошлом году два месяца на покосе вкалывали – по шесть рублей заработали, да и те с них после за еду высчитали. Понял?

– Не.

– Что – «не»?

– Ну ладно – списали, а зачем же рубить? Отдали бы в библиотеку или просто бесплатно раздавали – пусть бы все читали. У нас в библиотеке сельской все книги уже рваные, сто раз клееные-переклееные.

– Во даешь! – усмехнулся Яшка. – Мудрец! Да разве можно товар какой народу раздавать? За это сразу всем башки поснимают. Задаром раздашь – вообще никогда покупать никто ничего не будет. Вон в прошлом месяце мы две бочки селедки в острове закопали. Завезли по весне, по теплу. Стояли, стояли, никто не покупал – дорого. Завоняли. Списали – и в землю. По акту. Все в порядке.

– Дя Яш! – увидя, что Яшка поднимается, а значит – нашему разговору приходит конец, противно, тоненько и жалобно заверещал я. – Дайте мне хоть одну книжку – ну хоть тонюсенькую-тонюсенькую, самую недорогую.