– Что-о-о-о? А ну-ка, вали отсюда. Ты что это на заборе повис? Увидят – в тюрьму пойдешь. Кто знает, что здесь делаешь? Может, воровать-грабить намерился? «Да-а-й…» Дашь тебе книжку – и без работы останешься. В колхоз пойдешь за трудодни уродоваться, по шесть рублей за два месяца упираловки на покосе получать. Да и те потом за жратву вычтут. Нет, брат, шалишь! Вали отсюда, вали!

Тяп!

Тяп!

Тяп!

Ранней весной село начинало голодать. Осень, зиму еще как-то держались. Выручали картошка, овощи, коровенки. Иные – побогаче – забивали свиней. Кожу со щетиной сдавали государству, а мясо экономно растягивали до весны.

К концу марта – апрелю вымерзшие за зиму, костистые коровенки давали литр молока или не давали его совсем. Картошка, овощи подходили к концу, а мясо и зимой бывало не у всех.

Выручала река. К этой поре лед у берегов начинал подтаивать, рыхлеть, появлялись первые полыньи. К самому берегу в поисках тоже оскудевшей за зиму пищи подплывали пятнистые желто-черные налимы, и все наши пацаны устремлялись на рыбалку. Притом на рыбалку с ночевкой (говорили – «на ночеву») – налимы ловились да и сейчас ловятся только ночью.

По мере возможности подстраховывая друг друга, мы плашмя ложились на рыхлый лед, подползали к полыньям возле коряг и спускали в них тыклуши и одинарки. Тыклуша представляла собой таловую палку, на конце которой привязывался коротенький поводок с одним крючком, чтобы попавшийся налим не завел леску в корягу. Одинаркой мы называли ту же тыклушу, но с двумя-тремя крючками. Ставили ее так же, как тыклушу, но на чистое – без коряг – место.

Ночью, подсвечивая друг другу головнями, мы проверяли свои снасти, снимали попавшихся налимов, наживляли на крючки свежих гольянов или пескарей, которых ловили для этого корчагами в тальцах – не замерзающих даже в трескучие морозы ключах-родниках, и снова приводили тыклуши и одинарки в боевую готовность.

Пойманных налимов никогда не ели – знали, нас ждут с рыбой дома.

Мартовско-апрельские ночи, несмотря на то, что мы рыбачили компаниями по три-четыре человека (оптимальное число рыбаков), всю ночь жгли костры, развлекались как могли и даже умудрялись час-другой поспать, – казались долгими и были еще очень холодными. И потому нам ночью очень хотелось есть. Мы пекли картошку, поджаривали на палочках кусочки хлеба, то и дело разогревали кипяток – чай.

Чтобы заглушить голод, мы иногда курили «тянучки» – сухие тоненькие тополевые корешки. Сладковатый дымок щипал языки, и иногда казалось, что есть при курении «тянучек» хочется меньше. Но это только казалось…

…В ту весну мы рыбачили втроем: Петька Иванов, Ванька Никифоров и я. Петька и Ванька росли без отцов – у того и другого они погибли на фронте, семьи их даже в нашем селе считались (действительно были) крайне бедными, и мои друзья-напарники не могли взять с собой на рыбалку даже вдосталь картошки. Ту, что брал я, мгновенно съедали и начинали тянуть время до утра. А оно тянулось очень медленно, даже тогда, когда мы курили «тянучки».

…Ночами по всему берегу реки против нашего села золотилась цепочка огней рыбацких костров. Чтобы скоротать время, мы, рыбаки, нередко ходили то к одному, то к другому ближайшему костру – интересовались ходом и результатами рыбалки, а иногда обменивались крючками, лесками, делились наживкой.

Вот и в ту памятную ночь я, Петька и Ванька пошли к соседнему костру, у которого ночевали двое братьев – Ганька и Венька Белобоковы. Подойдя к ним, мы сразу же учуяли вкуснющий запах жареного мяса. Ганька и Венька держали в руках таловые палки-шампуры, унизанные ломтями еще фырчащего от жара мяса, и с аппетитом ели его.

Мы разинули рты:

– Откуда? Где взяли?

Братья смутились. Некоторое время они молчали, но, видя, что им от нас не избавиться, кивнули на чернеющие за кругом света от костра кусты:

– Там дохлая лошадь лежит. Хотите мяса – жарьте, ешьте.

– Но она же дохлая…

– Была бы живая, не лежала бы и мяса бы не было.

С минуту потоптавшись у белобоковского костра и буквально опьянев от аппетитного запаха жареного мяса, мы молча, чуточку стыдясь друг друга, направились к кустам, в которых лежала дохлая лошадь…

И был пир.

И от костра к костру ползла, бежала, катилась, летела соблазнительная весть о возможности полакомиться, насытиться мясом…

И шли к белобоковскому костру, стыдясь друг друга, изголодавшиеся пацаны, шли, стараясь не думать, не говорить о том, что они едят мясо дохлой лошади. Мы просто хотели мяса и ели его.

Мы просто хотели жить и расти.

И жили, и росли…

Мой друг Ленька Боголюбов вдруг вырос и заженихался. Да-да, все это случилось вдруг. Вообще-то Ленька был старше меня лет на пять, но это ничуть не мешало ему вместе со мной гонять голубей, шляться с удочкой по речным протокам и даже мастерить игрушки – деревянные сабли и автоматы. В те послевоенные пятидесятые годы деревянные сабли и автоматы очень ценились, и авторитет каждого пацана во многом зависел от наличия у него боевого арсенала и от количества в нем такого оружия.

Ленька учился в параллельном моему седьмом классе. Его класс так и называли – «параллельный седьмой». Учились в нем парни-переростки, отставшие от учебы в годы войны. Некоторым из них было по восемнадцать лет, и сразу после окончания параллельного седьмого их призывали в армию.

Учились в том классе и взрослые девушки, но мы – малявки, как называли нас некоторые «параллельные» семиклассники, не обращали на них никакого внимания.

И вот мой друг Ленька Боголюбов вдруг вырос и заженихался.

Обидно вырос и обидно заженихался. И прежде всего обидно для меня.

– Вот что, Санька, – сказал он мне по дороге в школу. – Ты на переменах не очень-то лезь ко мне, а то некоторые могут подумать, что я с малявками вожусь, а значит, и сам еще малявка.

– Знаю я этих некоторых, – голубиным грудным голосом – горло и грудь мне переполнила обида – откликнулся я. – Вон пацаны говорят, ты в прошлую субботу из кинохи за Надькой Усольцевой увязался и возле ихнего дома два часа торчал. А мы на рыбалку с тобой собирались… Подумаешь, большим стал…

– Не большим, а взрослым, – важным баском ответил Ленька, и целых полчаса мы шли молча.

Вечером я не вытерпел и пришел к Леньке.

Открыл дверь – отшатнулся. Прямо перед дверью на бельевой веревке – лозунг. На белой тряпице черные буквы. «Нетто… Брутто… Цукар… 100 кг» и еще что-то – помельче.

– Вишь ты, Сашок: Ленька-то мой взрослый стал, заженихался, знать. Насел на меня – не буду в заплатанных штанах ходить, и все. А где я ему новые возьму? Где? Так и говорю ему – где? Был бы отец живой – глядишь, были бы и новые штаны. Вон те, у кого мужики с войны вернулись, уже оперились – ниче жить стали. Ганя Васильев крышу новым тесом покрыл… Нет, уперся как боровчан – не пойду в школу в заплатах. Раньше ходил – теперь не пойду. Конечно, заженихался. Высмотрел кралю – вот и не пойду. Ладно, что у меня мешок из-под сахара в казенке уже много лет лежал. Вот простирнула – сошью штаны, синькой покрашу, глядишь, и ниче будет, – будто из пулемета выстрелила в меня рой сбивчивых слов Ленькина мать тетка Устинья.