а с южной – на берегу рукотворного и хорошо зарыблённого озера, с пляжем для летнего купания. Вот такие возможности и реальности по сути двух разных эпох на протяжении сравнительно короткого отрезка времени…

7

Рядом с нашей, такой неприглядной на первый взгляд, но довольно уютной и очень тёплой зимой, избушкой стоял двухквартирный каркасный домик, дощатые стены которого были выкрашены какой-то несуразной, не то тёмно-жёлтой, не то светло-коричневой краской. В одной из квартирок этого «каркасно-щелевого», как их такие обычно называли в народе, жил одинокий сельский фельдшер, немец по национальности. Ему было лет за тридцать, звали его Вальтер, а по фамилии никогда не называл его никто, поэтому я её и не знаю. Так вот этот Вальтер, высокий и сухопарый человек, оказался довольно общительным и поэтому частенько забегал к нам по соседству – то просто с отцом побеседовать, то взять горячей воды для бритья или по какой другой бытовой необходимости.

Кстати, поселился он в своей квартирке примерно через год после нашего приезда и, видимо, совсем не случайно: уже началась война с Германией, и чиновники от медицины, вполне вероятно, его как немца по национальности и хорошего специалиста от греха подальше и заслали в наше удаленное село. И первое знакомство с ним оказалось довольно забавным. Дело в том, что в ту пору в нашем селе люди практически не знали замков и, уходя куда-нибудь из дома, запирали двери на самую простенькую вертушку или вообще подпирали дверь колышком: видно, что дома нет никого, ну и ладно. А нам и этого делать было не нужно, поскольку нам по наследству со всем хозяйством от прежних жильцов досталась тёмно-рыжая овчарка, абсолютно молчаливая, но довольно строгая. Когда дома никого не было, она лежала где-то рядом с открытой дверью и будто спала, но если кто-то чужой входил в избу, то выйти обратно уже не мог: Динка ложилась на порог и, положив свою умную морду на лапы, не сводила глаз с незадачливого посетителя. Стоило ему только пошевелиться, как она тут же, не поднимая головы, всего лишь молчаливо обнажала свои страшные клыки, и у человека сразу же пропадало всякое желание выйти обратно из избы. Таких случаев на моей памяти было немало, и наш новый сосед Вальтер тоже просидел однажды пару часов под неласковым взором нашего молчаливого стража, пока мама в это время неспешно ходила в магазин на Летник, а я с друзьями где-то был занят нашими ребячьими забавами. Но, не смотря на такой казус, мы с нашим сельским фельдшером сразу подружились. И, по крайней мере, не менее трёх моих мальчишеских происшествий потом, так или иначе, были связаны именно с этим нашим соседом.

Первое из них случилось летом 41-го, тоже вскоре после приезда нашего соседа в Вилюй. Я уже говорил, что Вальтер часто забегал к нам, в том числе за кипятком для чая или бритья – летом он печь топил редко. И вот в тот тёплый летний вечер он в очередной раз зашёл к нам за кипятком, а мы с ребятами в это время играли во дворе в пятнашки. Когда он выходил из сеней с полным ковшом кипятка в руке, я, убегая с заразительным смехом от преследовавшего меня мальчишки, врезался головой соседу в низ живота, ковш вылетел у Вальтера из рук, и весь крутой кипяток выплеснулся прямо на меня. Конечно, ему тоже было очень больно от моего удара головой в самое болезненное для мужчины место, но он был настоящий медик и, превозмогая собственную боль, тут же занялся мною – наиболее пострадавшим. Я не помню, что он делал со мной с первого момента после случившегося, как и чем лечил в последующее время. Но зато хорошо помню, что увидел через несколько дней собственными глазами, когда впервые после случившегося сумел открыть их, и отец или мама, а, может быть, и сам фельдшер Вальтер, боясь за сохранность моих глаз, поднесли к моему лицу зеркало. И в самом деле, основания для их боязни были довольно существенные: весь лоб, левая сторона лица, шеи, плечо и рука до локтевого сгиба представляли из себя одну сплошную бугристую розовую рану – всё это я и увидел тогда своими глазами, к всеобщей радости моих целителей: глаза-то были целы! Я лежал в детской кроватке-качалке, со всех сторон укрытой от мух и гнуса марлевым полотнищем. Где её взяли родители – не знаю, видно, сердобольные соседи одолжили до моего выздоровления.

Пролежал я в этой кроватке, по словам родителей, ровно три недели, и всё это время Вальтер по нескольку раз за день навещал меня, приносил какие-то целебные мази, осторожно наносил их на ожоги, давал советы маме, как лучше ухаживать за мной. Не представляю, как переживали родители после всего случившегося со мной, ведь я был для них в ту пору единственным ребёнком, выжившим из девяти рождённых мамой. Естественно, они во мне души не чаяли, никогда ничего не жалели для меня и чуть ли не молились на меня, честное слово, так я был им дорог. И эту вот такую беззаветную родительскую любовь я с благодарностью ощущаю до сих пор, хотя моих дорогих папы и мамы нет уже рядом со мной многие десятки лет. Не знаю, чем меня конкретно лечили наш сосед-немец Вальтер и мои незабвенные родители, но ровно через три недели я уже самостоятельно выбрался из лечебного убежища, на месте ожогов исчезли все струпья и теперь розовела только новая кожа. Могу только догадываться: в ту пору у берегов Камчатки постоянно работали первые советские китобои с промысловой базы «Алеут», и, в общем-то, не сложно было достать при желании чудодейственный спермацет – жир из головы кашалота. Только мази на основе этого удивительно целительного жира могли в ту дремучую в медицинском отношении пору камчатской реальности совершить такое чудо. Помню, что несколько позже, когда я уже учился в одном из начальных классов, у нас совсем короткое время и недалеко от меня сидела за партой девочка с безобразным лиловым бугристым шрамом во всю, кажется, тоже левую щеку: ещё в раннем младенчестве, говорили, она каким-то образом упала на горячую плиту кухонной печки. Но рядом с ней тогда, видно, не оказалось такого кудесника-врачевателя, как наш сосед Вальтер, и не нашлось у родителей в запасе на всякий случай хотя бы ложки спермацета. Меня же, вполне очевидно, на этот раз уберёг от большой беды Бог заботами