и тонкого хрусталя, каких не увидишь в поезде. Посуда не звенела. Сильверн спросил яичницу из четырех яиц с беконом, Лумивеста – яичницу из трех яиц, Варис – яйцо и две копчушки; всем принесли заказ, а вдобавок щедрые порции жареных грибов, плюшки и чай.

Варис уложил плюшки и джем в корзинку, и все отправились в овальный парк. Сильверн тяжело опустился на скамью. К нему с опаской подскочили белки.

Варис отломил кусочек плюшки, высыпал крошки на ладонь и замер, вытянув руку. Воробей, спорхнув с ветки, покружил над его головой, присел на большой палец Вариса, склюнул крошку и улетел.

Лумивеста удивленно разинула рот.

– Охота его не интересует, – негромко заметил Сильверн.

– Они наверняка ручные, – сказала она. – Их же все время кормят.

Она посмотрела на белок. Варис, чуть усмехнувшись, дал ей половинку плюшки, и Лумивеста скормила ее зверькам.

Сильверн рыгнул. Белка и три воробья порскнули в разные стороны.

– Зайду-ка я к цветочникам, куплю что-нибудь любимой. Встретимся в поезде.

– А когда отправление? – спросила Лумивеста.

– Через три четверти часа.

– Хочешь вернуться к поезду?

– Можно. Просто я подумал, что в такое прекрасное утро тебе захочется погулять.

– Мне-то хочется, но я спросила, чего хочется тебе.

Варис схватил железный прут ограды и крепко сжал его.

– В чем дело? – спросила она.

– Я едва не сказал… что-то очень грубое. Опять. Непростительное поведение.

– Не в твоей власти выбирать, прощать мне тебя или нет. Что ты хотел сказать?

– Не в твоей власти заставить меня говорить.

– Тогда расскажи мне что-нибудь о своих родных. По своей воле.

– Чтобы ты решила, что в ответ обязана рассказать мне про свою боль? Нет уж, лучше их не выкапывать.

– По-твоему, я не пойму? А ты знаешь мои смертоносные деяния?

– Мой отец, – невыразительным тоном начал Варис, – был типичным короном захолустной провинции. У меня сложилось впечатление, что люди подобного рода были необходимы, и я почти убежден, что в стародавние времена их существование было неизбежным. Если бы он не умер, я, возможно, научился бы терпеть, прощать и любить его, как отца; говорят, почти все так поступают. Но с каждым новым днем мне все яснее, что мир без него лучше… А твой отец, – внезапно сказал он, негромко, без нажима, – был хорошим человеком?

– Я помню его недостатки, – ответила она, – но он был хорошим человеком. Добрым и справедливым.

– Я так и думал, – кивнул Варис. – Просто хотелось это от тебя услышать, прежде чем ты к нему вернешься.

– Варис, он умер много лет…

– Миледи коронесса, я знаю. – Он швырнул остатки крошек белкам и воробьям. – А теперь давай погуляем и помолчим. Лето доживает последние часы.

Так они и сделали: ходили по аккуратным улицам, прямым или изогнутым дугой, и молчали. Если один замечал что-нибудь интересное – витрину магазинчика, изящную кованую ограду, красивую жардиньерку с цветами, – то просто указывал в ту сторону, а другой кивал, не говоря ни слова. Спустя несколько миним они начали изъясняться жестами. Когда они наконец-то вернулись к станции, то Лумивеста с трудом сдерживала смех, а Варис едва заметно улыбался.

Остаток дня в пути прошел без особых забот. В салоне Сильверн разговорился с пожилым кавалерийским офицером; они угощали друг друга выпивкой и обменивались всякими байками. За карточным столом собрались читатели Книги и любители игры в аркет. За окнами мелькали просторы срединной Лескории: древние города с их беспорядочной застройкой, новые города с их аккуратными кварталами; сады и фермы, дороги, проложенные кверками. Начался ливень, капли мягко стучали по окнам вагонов, убаюкивали. Тем, кто хотел уснуть, представлялась прекрасная возможность считать овец или коров, на выбор.

Перед ужином, в тихом уголке салона, Лумивеста сказала Варису:

– При нашей следующей встрече нам придется вести себя по столичным правилам, ведь все упомянутые тобой причины остаются в силе. Поэтому сегодня, когда я пожелаю всем спокойной ночи, приходи ко мне; выжди, сколько считаешь нужным ради приличия, но обязательно приходи.

Он так и поступил.

Поздней ночью Варису приснился сон: он брел по грязи, увязая с каждым шагом все глубже и глубже; его подгонял не только страх перед бездной, но и еще какой-то порыв, не поддающийся определению. Было темно; прямо перед ним высились деревья, очерченные с бредовой ясностью, а за ними чернел мрак. Как только он проходил мимо дерева, оно исчезало, а впереди появлялось новое. Куда бы он ни повернул – он понимал, что сворачивает, сам того не зная, – перед ним возникали все те же бесконечные коридоры деревьев. Где-то заухала невидимая сова. Трясина затягивала, голова раскалывалась от любого движения. Он обозлился на болото и на лес. Злоба была приятна. Казалось, злоба помогает, делает что-то настоящее.

Из него вырвался свет – темно-фиолетовый, темнее мрака. Деревья зашатались, болото всколыхнулось. Стволы с треском раскалывались, сучья обламывались и падали.

Он замер и огляделся. Земля была усыпана хвоей и ветвями. Варис сделал шаг. Слой веток, пружиня, хрустел и скользил под ногами, но удерживал его на поверхности.

Значит, злоба крушит деревья, подумал он, а ярость осушает болото. Что ж, хорошо, очень хорошо. Озлобиться легко, разъяриться еще легче…

Он проснулся от крика. Его щека прижалась к обнаженному плечу Лумивесты; руки сомкнулись в крепком объятии, ноги переплелись.

– Уже утро? – спросила она.

За окном все еще голубовато сияла луна. В голосе Лумивесты не было ни страха, ни тревоги.

– Еще нет. Прости, я не хотел тебя будить.

– Мне очень жаль это слышать.

– Нам еще ехать и ехать. Спи.

Она закрыла глаза и задышала глубоко и ровно.

Варис соскользнул с кровати, плеснул воды в лицо, оделся и вышел из купе в салон. Там тускло горели две лампы. Старший проводник, дремавший за столиком, тут же встрепенулся и спросил Вариса, что тому угодно. Варис помотал головой, отошел в дальний угол и сел в кресло.

До рассвета оставалось около часа. Почти полная луна висела низко; длинные черные тени перечеркивали ее серебристое сияние. Утро обещало быть яснее, чем вчера, хотя в долинах клубился туман. Состав проезжал через рощу; от крон высоких тополей в салоне стало темно. Стволы в туманной дымке казались ненастоящими, как деревья во сне Вариса. Он прикрыл глаза рукой.

В конце концов, это всего лишь сон. Варису не являлись вещие сны, он не был ни чаровидцем, ни еще чаро-кем-то; заявлять об обладании способностью к чародейству он мог не больше, чем заявлять об обладании Богиней. Скорая длань смерти или отчуждающая рука расстояния может лишить его всего, что у него есть. Впрочем, лишь до