— Кудреватов? — грозно спросил он.

Мужик кивнул, озираясь.

— Летим назад! — скомандовал Дмитрий, еле сдерживая матюги.

Такого дикого задания на его долю еще никогда не выпадало. Редкостное везение…

Мужик сел и вновь завозил глазами по сторонам.

— Ты чего ищешь? — хмуро спросил Ситников. Солдатики давились от смеха. — Ментов тут нет. Может, на земле тебя ожидают, не знаю. Ты чего натворил? Признавайся!

— А… выпить-то? — пробурчал Кудреватов. — Твои парни обещали…

— Выпить тебе на земле дадут. И еще ох как дадут! — мрачно пообещал Дмитрий. — Дождешься…

— А ты пьешь? — поинтересовался Виталий.

— Очень наболевший, прямо-таки злободневный вопрос! И насквозь идиотический! Бездарно сформулированный. Сначала скажи, что в твоем представлении называется словом «пить»?

Пойманный беглец беспокойно повозился немного, очевидно в поисках ответа.

— Ну, пить — это пить… До радости… До восторга…

— До обалдения, — подхватил Дмитрий.

Виталий устроился поудобнее, а потом вдруг, от нечего делать и непривычности обстановки, ударился в исторические воспоминания:

— Вот есть две версии, откуда происходит название города Орла. Оттуда я родом… Одни говорят — все пошло от реки Орлик, затем названной Орел, на которой и был построен город. А другие другое твердят. Якобы когда рубили лес, чтобы строить город, свалили огромное дерево, а на нем оказалось гнездо орла. Дерево упало, орел перепугался, взлетел и полетел по небу, широко размахнув крыльями. А Иван Грозный, приехавший на строительство, залюбовался здоровой птицей и сказал: «Вот кто тут хозяин — орел! Так и назовем город — Орел!»

Солдаты хохотали. Пойманный словно воодушевился их смехом и продолжал с удвоенным энтузиазмом:

— Первая версия, она гораздо научнее. Реки, они всегда старше городов, и не бывает так, чтобы реку назвали от города, а не наоборот. Вторая ситуация — при трезвом взгляде — конечно, легенда. Ведь царь обычно приезжал смотреть уже построенный город, а не когда только лес рубили. Но легендарная, ненаучная версия, она зато красивее. Поэтому орловские художники просто обожают рисовать в картинах, посвященных своему городу, именно ее — изображают постоянно царя на коне, как он глядит на парящего орла. И ничего уж тут не сделаешь. Романтизм есть романтизм. А Верка где?

— Кто? — спросил Ситников.

— Это она вас послала меня искать, больше некому! — убежденно сказал мужик. — У-у, она такая! Из-под земли выроет! Я так и подумал, когда вертолет надо мной завис, что служивые мне сейчас скажут: «Нас послала Верка!»

— Начальство нас послало, а не твоя баба. Она и тебя пошлет, когда вы с ней свидитесь, — угрюмо ответил Дмитрий. — Делать нам нечего, как приказы твоей зазнобы — или кто там тебе она — выполнять!

И мрачно уставился в окно.

В понедельник, после визита поддатой бабенки, профессор, управившись с консультациями и осмотрами, вызвал к себе в кабинет секретаршу Софью Петровну.

Лазарев устал. Очень устал. И даже не поймешь отчего. Вроде ничего особенного, день как день… Шторы в кабинете были опущены заботливой, старательной секретаршей, подан горячий, любимый профессором чай «Липтон» с печеньем курабье, а также розетка с вареньем. Доктор обожал сладкое.

До появления Сони в его жизни Лазарев намучился с секретаршами. Наконец, преданная Шурка, давным-давно расставшаяся с Сазоновым, но исправно звонившая и ему, и его лучшему другу, прислала некую Софью Петровну.

Худенькая, невидная женщина ничем не зацепила профессорский взгляд. Лазарев рассеянно оглядел ее, отметил сосредоточенность, озабоченность, какую-то грустную вдумчивость, напоминавшую полную обреченность и готовность к любым, самым невероятным неприятностям, бедам и несчастьям.

— Попробуем, мисс серьезность, — сказал он. — Только учтите: я уже досыта наелся письмами, отправленными на деревню дедушке, потерянными адресами и файлами, нежеланием и неумением выполнять мои просьбы, в частности касающиеся определенного графика приема посетителей… Ну и всем остальным.

— Я в курсе, — отозвалась маленькая женщина.

Через три дня после начала ее службы потрясенный профессор вызвал секретаршу к себе:

— Признаться, впервые вижу в своей приемной женщину, которая выполнила то, что обещала, в назначенный срок и ничего не перепутала. Спасибо Александре. Вы настоящая находка.

Софья Петровна сдержанно кивнула. Она это знала.

Сегодня она смотрела на Лазарева тревожно. Видимо, что-то явно не нравилось ей, чуткой и тонкой, в его настроении, скрывать которое профессор так и не научился.

— Что-то случилось, Игорь Васильич? — сдержанно справилась она, нежно и заботливо смахнув с его халата невидимую нитку или пушинку. Такой исконный, истинно женский способ подчеркнуть даже наедине, в чьей собственности отныне и вечно находится профессор…

Лазарев усмехнулся. Софья Петровна грациозно опустилась в кресло.

Полутемный кабинет мирно подремывал, приглашая к нему присоединиться. Мерно гудел кондиционер. Роскошная тишина…

Ве-роч-ка, подумал профессор. Три слога и вся жизнь…

— Какой Васильич, Соня? С ума-то не сходи… Нас никто не видит и не слышит. Да если бы даже видели и слышали… Все равно люди все знают. А молчат или сплетничают… Какая тебе разница?… Жить ради чужого мнения, с оглядкой на других?… Нет уж, только не это! Но зачем ты пустила ко мне в пятницу ту бабенку? На тебя не похоже. Чем это она тебя подкупила? Простотой взяла?

Самое забавное, что между ними никогда ничего не было. Хотя весь институт был уверен в адюльтере. Слово-то какое суровое… Не подступись…

Иногда Лазарев думал, что эта грань — грань между деловой преданностью и настоящей, восторженной любовью каждой секретарши к своему шефу — старательно размыта их собственными ручками. И всегда очень трудно понять, где заканчивается исполнительность и аккуратность и начинаются эмоции и страсти.

Игорь знал одного крошечного, тощенького, нервного академика, секретарша которого, гренадерша под два метра и весом прилично за сто, буквально благоговела перед боссом. Задница исполинши напоминала Лазареву прикроватную тумбу, ходила она гулкими шагами, грузно и широко, и всегда с готовностью бросалась мощной грудью на врагов академика и просто нежелательных посетителей. Академик жил за своей великаншей, как за Великой Китайской стеной в первые годы ее создания. Великанша неизменно заискивающе заглядывала в глаза своему хиленькому шефу с кривыми, как у рахитичного ребенка, ножками и коротенькими, слабыми ручками, усердно сутулила широкие плечи, не ела сутками, стараясь стать поменьше, поуже, потоньше, чтобы и в этом угодить своему идеалу. И угождала. Академик был без ума от своей Анечки…

Профессор фыркнул.

Софья Петровна виновато, смятенно потупилась, как-то странно дернувшись.