— Вы изверг! — крикнула Настасья Филипповна, хохоча и хлопаяв ладошки как девочка.

— Браво, браво! — кричал Фердыщенко. Усмехнулся и Птицын,которому тоже было чрезвычайно неприятно появление генерала; даже Колязасмеялся и тоже крикнул: “браво!”

— И я прав, я прав, трижды прав! — с жаром продолжалторжествующий генерал, — потому что если в вагонах сигары запрещены, то собакии подавно.

— Браво, папаша! — восторженно вскричал Коля: — великолепно!Я бы непременно, непременно то же бы самое сделал!

— Но что же барыня? — с нетерпением допрашивала НастасьяФилипповна.

— Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и сидит, — продолжал,нахмурившись, генерал; — ни слова не говоря, и без малейшего как естьпредупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикогосостояния!

— А вы?

Генерал опустил глаза, поднял брови, поднял плечи, сжалгубы, раздвинул руки, помолчал и вдруг промолвил:

— Увлекся!

— И больно? Больно?

— Ей богу, не больно! Скандал вышел, но не больно. Я толькоодин раз отмахнулся, единственно только чтоб отмахнуться. Но тут сам сатана иподвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-тотам друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье, та была старшаяиз княжен Белоконских, старая дева лет тридцати пяти. А известно, в какихотношениях состоит генеральша Епанчина к дому Белоконских. Все княжны вобмороке, слезы, траур по фаворитке-болонке, визг шестерых княжен, визгангличанки, — светопреставление! Ну, конечно, ездил с раскаянием, просилизвинения, письмо написал, не приняли ни меня, ни письма, а с Епанчинымраздоры, исключение, изгнание!

— Но дозвольте, как же это? — спросила вдруг НастасьяФилипповна: — пять или шесть дней назад я читала в Indépendance — а япостоянно читаю Indépendance, — точно такую же историю! Но решительноточно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне,с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так жебыла выкинута за окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас.Даже платье светло-голубое!

Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себеруками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал попрежнему один толькоФердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он всё время стоял, выдерживаянемую и нестерпимую муку.

— Уверяю же вас, — пробормотал генерал, — что и со мнойточно то же случилось…

— У папаши, действительно, была неприятность с мистрисШмидт, гувернанткой у Белоконских, — вскричал Коля, — я помню.

— Как! Точь-в-точь? Одна и та же история на двух концах Европыи точь-в-точь такая же во всех подробностях, до светло-голубого платья! —настаивала безжалостная Настасья Филипповна: — я вам IndépendanceBelge[14] пришлю!

— Но заметьте, — всё еще настаивал генерал, — что со мнойпроизошло два года раньше…

— А, вот разве это!

Настасья Филипповна хохотала как в истерике.

— Папенька, я вас прошу выйти на два слова, — дрожащим,измученным голосом проговорил Ганя, машинально схватив отца за плечо.Бесконечная ненависть кипела в его взгляде.

В это самое мгновение раздался чрезвычайно громкий ударколокольчика из передней. Таким ударом можно было сорвать колокольчик.Предвозвещался визит необыкновенный. Коля побежал отворять.

В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; изгостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и всё еще продолжаютвходить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивалии на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась.Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу,но и в залу уже вошло несколько человек.

— А, вот он Иуда! — вскрикнул знакомый князю голос: —здравствуй, Ганька, подлец!

— Он, он самый и есть! — поддакнул другой голос. Сомневатьсякнязю было невозможно: один голос был Рогожина, а другой Лебедева.

Ганя стоял как бы в отупении на пороге гостиной и гляделмолча, не препятствуя входу в залу одного за другим человек десяти илидвенадцати, вслед за Парфеном Рогожиным. Компания была чрезвычайноразнообразная и отличалась не только разнообразием, но и безобразием. Некоторыевходили так, как были на улице, в пальто и в шубах. Совсем пьяных, впрочем, небыло; зато все казались сильно навеселе. Все, казалось, нуждались друг в друге,чтобы войти; ни у одного не достало бы отдельно смелости, но все друг друга какбы подталкивали. Даже и Рогожин ступал осторожно во главе толпы, но у него былокакое-то намерение, и он казался мрачно и раздраженно-озабоченным. Остальные жесоставляли только хор, или, лучше сказать, шайку для поддержки. Кроме Лебедева,тут был и завитой Залежев, сбросивший свою шубу в передней и вошедший развязнои щеголем, и подобные ему два, три господина, очевидно, из купчиков. Какой-то вполувоенном пальто; какой-то маленький и чрезвычайно толстый человек,беспрестанно смеявшийся; какой-то огромный вершков двенадцати господин, тоженеобычайно толстый, чрезвычайно мрачный и молчаливый, и, очевидно, сильнонадеявшийся на свои кулаки. Был один медицинский студент; был один увивавшийсяполочек. С лестницы заглядывали в прихожую, но не решаясь войти, две какие-тодамы; Коля захлопнул дверь перед их носом и заложил крючком.

— Здравствуй, Галька, подлец! Что, не ждал Парфена Рогожина?— повторил Рогожин, дойдя до гостиной и останавливаясь в дверях против Гани. Нов эту минуту он вдруг разглядел в гостиной, прямо против себя, НастасьюФилипповну. Очевидно, у него и в помыслах не было встретить ее здесь, потомучто вид ее произвел на него необыкновенное впечатление; он так побледнел, чтодаже губы его посинели. — Стало быть, правда! — проговорил он тихо и как бы просебя, с совершенно потерянным видом; — конец!.. Ну… Ответишь же ты мне теперь!— проскрежетал он вдруг, с неистовою злобой смотря на Ганю… — Ну… ах!..

Он даже задыхался, даже выговаривал с трудом. Машинальноподвигался он в гостиную, но, перейдя за порог, вдруг увидел Нину Александровнуи Варю, и остановился, несколько сконфузившись, несмотря на всё свое волнение.За ним прошел Лебедев, не отстававший от него как тень, и уже сильно пьяный,затем студент, господин с кулаками, Залежев, раскланивавшийся направо и налево,и, наконец, протискивался коротенький толстяк. Присутствие дам всех их ещенесколько сдерживало и, очевидно, сильно мешало им, конечно, только до начала,до первого повода вскрикнуть и начать… Тут уж никакие дамы не помешали бы.

— Как? И ты тут, князь? — рассеянно проговорил Рогожин,отчасти удивленный встречей с князем: — всё в штиблетишках, э-эх! — вздохнулон, уже забыв о князе и переводя взгляд опять на Настасью Филипповну, всёподвигаясь и притягиваясь к ней, как к магниту.