— Отец мой ведь умер под судом, — заметил князь снова, —хоть я и никогда .не мог узнать, за что именно; он умер в госпитале.

— О, это по делу о рядовом Колпакове, и, без сомнения, князьбыл бы оправдан.

— Так? Вы наверно знаете? — спросил князь с особеннымлюбопытством.

— Еще бы! — вскричал генерал. — Суд разошелся, ничего нерешив. Дело невозможное! Дело даже, можно сказать, таинственное: умираетштабс-капитан Ларионов, ротный командир; князь на время назначаетсяисправляющим должность; хорошо. Рядовой Колпаков совершает кражу, — сапожныйтовар у товарища, — и пропивает его; хорошо. Князь, — и заметьте себе, это былов присутствии фельдфебеля и капрального, — распекает Колпакова и грозит емурозгами. Очень хорошо. Колпаков идет в казармы, ложится на нары и черезчетверть часа умирает. Прекрасно, но случай неожиданный, почти невозможный. Такили этак, а Колпакова хоронят; князь рапортует, и затем Колпакова исключают изсписков. Кажется чего бы лучше? Но ровно через полгода, на бригадном смотру,рядовой Колпаков, как ни в чем ни бывало, оказывается в третьей роте второгобаталиона Новоземлянского пехотного полка, той же бригады и той же дивизии!

— Как! — вскричал князь вне себя от удивления.

— Это не так, это ошибка! — обратилась к нему вдруг НинаАлександровна, почти с тоской смотря на него. — Mon mari se trompe.[8]

— Но, друг мой, se trompe,[9] это легко сказать, норазреши-ка сама подобный случай! Все стали втупик. Я первый сказал бы qu'on setrompe.[10] Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Всеочные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовойКолпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и сбарабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь,но…

— Папаша, вам обедать накрыли, — возвестила ВарвараАрдалионовна, входя в комнату.

— А, это прекрасно, превосходно! Я таки проголодался… Нослучай, можно сказать, даже психологический…

— Суп опять простынет, — с нетерпением сказала Варя.

— Сейчас, сейчас, — бормотал генерал, выходя из комнаты, —“и несмотря ни на какие справки”, — слышалось еще в коридоре.

— Вы должны будете многое извинить Ардалиону Александровичу,если у нас останетесь, — сказала Нина Александровна князю; — он, впрочем, васочень не обеспокоит; он и обедает один. Согласитесь сами, у всякого есть своинедостатки и свои… особенные черты, у других, может, еще больше чем у тех, накоторых привыкли пальцами указывать. Об одном буду очень просить: если мой мужкак-нибудь обратится к вам по поводу уплаты за квартиру, то вы скажите ему, чтоотдали мне. То-есть, отданное и Ардалиону Александровичу все равно для вас всчет бы пошло, но я единственно для аккуратности вас прошу… Что это, Варя?

Варя воротилась в комнату и молча подала матери портретНастасьи Филипповны. Нина Александровна вздрогнула и сначала как бы с испугом,а потом с подавляющим горьким ощущением рассматривала его некоторое время.Наконец вопросительно поглядела на Варю.

— Ему сегодня подарок от нее самой, — сказала Варя, — авечером у них всё решается.

— Сегодня вечером! — как бы в отчаянии повторила вполголосаНина Александровна; — что же? Тут сомнений уж более нет никаких, и надежд тожене остается: портретом всё возвестила… Да он тебе сам, что ли, показал? —прибавила она в удивлении.

— Вы знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова неговорим. Птицын мне про всё сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; яподняла.

— Князь, — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, — яхотела вас спросить (для того собственно и попросила вас сюда), давно ли вызнаете моего сына? Он говорил, кажется, что вы только сегодня откуда-топриехали?

Князь объяснил вкратце о себе, пропустив большую половину.Нина Александровна и Варя выслушали.

— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, васрасспрашивая, — заметила Нина Александровна; — вы не должны ошибаться на этотсчет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и самане хочу разузнавать мимо него. Я к тому собственно, что давеча Ганя при вас, ипотом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: “Он всё знает,церемониться нечего!” Что же это значит? То-есть, я хотела бы знать, в какоймере…

Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчасзамолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портретНастасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике НиныАлександровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял состола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты.

— Сегодня, Ганя? — спросила вдруг Нина Александровна.

— Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг набросилсяна князя. — А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, чтоли, какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите же, наконец, ваше сиятельство…

— Тут я виноват, Ганя, а не кто другой, — прервал Птицын.

Ганя вопросительно поглядел на него.

— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с однойстороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола,вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристальнорассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Предкнязем он и не подумал извиниться.

— Если всё кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, —сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуста, и не раздражайся, Ганя, яни о чем не стану расспрашивать, чего сам не хочешь сказать, и уверяю тебя, чтовполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.

Она проговорила это, не отрываясь от работы и, казалось, всамом деле спокойно. Ганя был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать,выжидая, чтоб она высказалась яснее. Домашние сцены уж слишком дорого ему стоили.Нина Александровна заметила эту осторожность и с горькою улыбкой прибавила:

— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, небудет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё моежелание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, номое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся.Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…

— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистносмотря на сестру; — маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давалслово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. Оком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешелчрез наш порог…