– Рита, я случайно увидел, хотя, может, мне показалось, его фамилию. Какой-то канал показывал списки погибших. Рита, узнай, пожалуйста, прошу! Телефоны не отвечают. Да я и не знаю, где они живут теперь!

Рита пообещала – у нее были возможности, за это время она стала известной деятельницей демократического движения, активно участвовала во всех митингах и собраниях.

– Я узнаю. Зря он против власти пошел, – не удержавшись, добавила она.

– Рита, какая теперь разница. А если он погиб? – закричал на нее Вадим.

Рита перезвонила через два дня. Да, он не ошибся – его друг, Толя Лукин, муж Старшенькой, погиб во время штурма Белого дома. Почему он отправился туда – этого Вадим так никогда и не узнал. Он только знал, что это так похоже на Лукина – быть одержимым, понимать долг по-своему, быть упрямым, идти до конца, поступать молча, так, как находит нужным, и совсем не так, как поступает большинство. Вадиму тогда подумалось, что та давняя «история с историей» – то сначала детское потрясение отечественной дреностью, а затем убежденность в исключительности национального предназначения, – увлекла его в пекло противостояния. «Он и Старшенькую так же любил – упрямо, твердолобо, тяжело, почти обреченно. Только потому, что когда-то имел юношескую неосторожность влюбиться!» Вадим понимал, что сейчас думать так не стоит, но ничего не мог с собой поделать.

Поговорив с Ритой, Вадим помчался в аэропорт – брать билет на первый самолет в Москву. Но ему опять не суждено было попасть на родину – с его новым видом на жительство в Голландии ему нужна была российская виза. Получить ее было сложно, а главное, этот процесс был долгим. «Все уже кончено, его похоронили. Что я там буду делать? Зачем я там? Что я ей скажу? Как утешу? И вообще как я ей посмотрю в глаза?!» Вадим не переставал задавать все эти вопросы, оставаясь в Амстердаме. Он любил Старшенькую по-прежнему, но уже любил издалека, на расстоянии, как любит человек свое детство.

За все время жизни в Голландии он переезжал всего два раза. Первый раз – из служебной внешторговской квартиры в служебную, которую ему оплачивала фирма. И второй раз, когда он получил голландский паспорт и тут же оформил кредит на покупку малюсенького дома. Этот дом стоял на его улице, и, каждый раз проходя мимо, Вадим думал, что хорошо бы купить такой домик с палисадником, с маленьким двориком. Ему казалось, что как только он въедет в него, так сразу исчезнет чувство зыбкости, которое его преследовало с момента, как он стал сотрудником голландской компании. И как ни странно, ни документы, ни рабочая виза на длительный срок, ни предложение получить гражданство, ни финансовый достаток – ничто не могло избавить его от этого чувства. Тогда он решил, что дело в съемной квартире. Дело в том, что здесь, в Амстердаме, нет своего угла. И, придя к такому выводу, Вадим стал мечтать о том, что купит этот почти игрушечный дом.

От мечты до реальности прошло много времени. Вадим успел перейти в другую службу, стать начальником, пережить неприятности на работе – управляющий, который его приглашал, ушел на пенсию, а новый его невзлюбил. И только профессиональные качества помогли Вадиму. Он уже освоил город, научился на выходные уезжать за город или сидеть часами на набережных в кафе, как большинство местных жителей. Он приглашал гостей, выставляя традиционно скудное угощение – сыр, орешки, печенье. Он украшал палисадник цветами – точно так, как предписывали правила, принятые соседями. Он вывешивал национальный флаг в день рождения королевы и обязательно ездил на фестиваль цветов. Вадим чуть не женился, но все-таки не женился. Голландские дамы показались ему слишком прямолинейными и без изюминки – в отличие от голландских палисадников они ничем себя не украшали. Вадим уже жаловался на радикулит и имел своего домашнего врача, а домик все стоял пустым, словно ждал его. Приезжали покупатели в дом, они обходили сад, осматривали кровлю, фасад, кивали согласно, слушая риелтора, но покупать не покупали. Наконец хозяйка, потеряв терпение, сбросила цену. И тут появился Вадим с кредитом. «Здесь я умру. Не самое плохое место», – подумал он и заказал для сада несколько кустов сирени. «Я не буду покупать сразу много вещей. Я буду жить и обживать этот дом. Здесь не будет ничего случайного – только то, что необходимо и дорого душе», – решил про себя новоиспеченный домовладелец.

Сделав небольшой ремонт, Вадим собрался переезжать, и именно тогда, разбирая пакеты со старыми бумагами, он нашел старую пленку, которую отнес проявить. Рассматривая отпечатанные фотографии, он замер от воспоминаний и тоски. На одной пленке были два периода его жизни. Сначала в Москве, перед отъездом в Амстердам, он запечатлел пустоту покинутого жилища с остатками скарба. Московская квартира – почти голая, только пара стульев, разрозненная посуда, стоящая на полу, чемодан посреди комнаты и верхняя одежда, брошенная в угол опустевшей комнаты. Это была хроника отъезда, отъезда спешного, не то чтобы радостного, но делового и все же с примесью утраты, как и всякий отъезд.

«Господи! Я бы все отсюда выбросила! Что проку в этом старье! – восклицала тогда Рита. – Приедем, все новое купим!» А он смотрел на разгром, на старые вещи и молча переживал. Он не хотел ничего выбрасывать, он уже тогда понимал, что смысл любого жизненного движения заключен в его возвратности. А потому не стоит спешить забывать, выбрасывать и жечь. И тогда твое движение не будет иметь привкуса трагедии. Он отснял эту пленку в Москве, а в Амстердаме сделал еще несколько кадров. Но это уже были картины другой жизни, жизни на новом месте в новых условиях. Он фотографировал толпу на весенней улице, влюбленных на мостах, велосипедистов в университетском городке. Ему было тогда всего лишь двадцать семь лет, он был молодым, вся жизнь была как на ладони. За плечами была любовь, которую он потерял. Впереди была неизведанная страна, новая жизнь. Он тогда бродил по незнакомому еще Амстердаму, голова шла кругом от всего нового, и он пытался запомнить, запечатлеть на фотопленку.

Фотографии получились потрясающими по своей выразительности и трагизму – пленка одновременно отобразила пустую квартиру и оживленный город. Пленка ухватила два разных человеческих состояния – потерю и обретение.

Вадим потом часто рассматривал эти фотографии – они ему напоминали его собственную жизнь.

Звонок был коротким и солидным. Словно значительность передалась ему от руки звонившего.

– Открываю, – пропела Мила, дергая дверные замки.

Илья вошел в прихожую с утомленным видом. Жесты его были размеренными, полными достоинства. Вся его фигура – от макушки с волнистыми волосами до блестящих кончиков дорогих ботинок – излучала добротность. Илья был похож на дорогую пыжиковую шапку – выглядел представительным и неброским. И становилось очевидно, что он сознавал, какое впечатление производит на окружающих.

– Устал? Что-то случилось? – воскликнула Мила и, не дождавшись ответа, помчалась на кухню. Оттуда она прокричала: – Мой руки, все уже на столе!

Илья положил кожаную папку на стол, снял ботинки, сунул ноги в тапочки и прошел в ванную. Несколько секунд он любовался своим отражением, потом вымыл руки, взял со стеклянной полочки флакончик, понюхал его. Запах был слабее тех, что доносились из кухни. В груди Ильи шевельнулась признательность. Ему было хорошо у Милы. Здесь всегда вкусно пахло. Здесь было тихо, уютно, здесь никогда его не ждали в плохом настроении, не донимали капризами, не выговаривали претензии. Здесь было очень хорошо, почти как дома. Илья еще на мгновение задержался у зеркала, а потом громко произнес: