Уткнулся взглядом в чай, снова просканировал стены – за что бы зацепиться, чтобы перевести тему?

– Красивая баба, – сказал он, указывая на стену.

По соседству с лысым квадратом выцветших обоев на месте сорванного портрета висела нарисованная Таей купальщица, собравшаяся повернуть голову, та самая, чей размер бедер некогда Люся приняла на свой счет.

– Покажешь?

Тая встрепенулась.

Внимание к своему творчеству она ценила выше прочих проявлений симпатии. Мигом прощено было Захару невежественное непризнание оригами-тела, ведь своим художественным дарованием в глубине души Тая гордилась сильнее.

– Конечно! – воскликнула она, снова запрыгивая на диван прямо в кедах.

Захар не понимал ни в композиции, ни в перспективе ровным счетом ничего; положа руку на сердце, он мало в чем понимал вообще, кроме, пожалуй, «Доты», но он умело напускал на себя вид понимающего, чем легко привлекал не особо вдумчивых девчонок.

– Ты рисуешь вот прям… хорошо. Манера у тебя такая… смелая. Один штрих – и фигуре придана жизнь.

Вытянув руку с рисунком вперед, слегка склонив голову набок, Захар разглядывал купальщицу.

– Немного недостает объема. Есть над чем поработать. Но в целом. Неплохо. Может, подаришь?

Это был укол острым грифелем в самое сердце художника.

Да! Да! Да! Он оценил! Ему ПОНРАВИЛОСЬ.

Захару не нужна была картинка. Просто просьба подарить, небрежно добавленная в конце, показалась ему достойным дополнением комплимента. Просто ему хотелось нащупать грань своего могущества. Понять, на что в действительности готова ради него эта девушка. Люся говорила ему между прочим, что просила Таю подарить купальщицу, но получила отказ.

– Она твоя.

У Таи не возникло ни малейшего колебания, отдавать или нет, хотя она дорожила этой своей работой и считала ее лучшей за лето.

Среди его вещей будет что-то от меня. Он будет вспоминать обо мне. Хотя бы иногда.

Захар решил: момент упускать нельзя. Зачем он сюда пришел, в конце концов? Не только же затем, чтобы выполнить Люсину странную просьбу. Он пришел сюда за поводом поднять свое мужское самолюбие на пару десятков пунктов. Раз уж заговорили о Таиных рисунках…

– У тебя есть тут мои портреты? – будто бы в тему спросил он.

– Это с какой радости?!

От неожиданности и смущения голос Таи звучал грубо.

– Ну… Не знаю… – пробормотал Захар, отвернув лицо.

– Нет у меня никаких портретов, – отчеканила Тая, чувствуя, что краснеет.

«Может, показать? Ему будет приятно. Вдруг это что-то изменит».

«Портрет недостаточно хорош – не понравится. И он НЕ ДОЛЖЕН знать! Ни в коем случае!»

– А мне говорили, что есть.

Не уходить же несолоно хлебавши, как журавль от лисы? Захар чувствовал: надо немного нажать.

«Не колись. Пожалеешь».

«Он обрадуется, стоит показать…»

«Глупость! Ты ведь сама знаешь, как плохо ты рисуешь. И как непохоже получилось. Да еще и Захар в сотый раз убедится, что он король твоих мыслей. Стыдно».

«Можно показать».

«Жалкая экзальтированная дура».

– Кто тебе говорил? – спросила Тая строго.

– Да так…

Захар катал носком кеда по половице мелкий камушек.

– Мужик? И сплетни собираешь? – съязвила Тая.

Тая глотала пустой обжигающий чай, глядя в черноту окна, отражавшую, подобно зеркалу, освещенную комнату.

– Правда, что ли, нет никаких портретов? – зримо погрустнев, переспросил Захар.

– А если бы были? Твоя какая печаль?

– Ну… это же… как бы… лицо мое!

Разговор о портрете явно давался Захару туго; он не знал, что сказать, запинался, выдавливал из себя слова, как последние капли зубной пасты из тюбика.

Факт существования портрета смущал его, давно уже привыкшего к девичьему вниманию и даже избалованного им.

– Если бы и рисовала, разрешения, знаешь ли, спрашивать не стала бы. Авторские права на твое лицо принадлежат Господу Богу, между прочим. И вряд ли он в претензии!

– Нет, говоришь, портретов?! – Глаза Захара внезапно блеснули хитринками. – А там что за рисунок?!

Мятая, наспех заправленная девичья постель.

И неосторожный уголок белого листа, выглянувший из-под подушки: «Кто не спрятался, я не виноват».

Тая не успела ничего ответить.

Бесцеремонно откинув подушку, Захар завладел портретом.

И взглянул на него.

И достался сам себе – ни мертвый, ни живой, ни чужой, ни свой – увиденный влюбленными глазами, странно прекрасный, нечеловечески идеальный.

И замер без возможности сказать хоть слово.

Томные признания, потные ладошки, теплые шеи, уши, пахнущие мылом и пробниками из «Рив Гош», застенчивые поцелуи – весь этот школьный любовный алфавит был пройден.

Но портрет!

Не разумом, сердцем Захар понимал: это – серьезнее, интимнее, глубже самых горячих прикосновений.

Эта диковатая худая девочка на него не вешалась. Не лезла целоваться. Она рисовала его лицо по памяти.

И что с ней теперь делать?

– Отдай!

Кузнечиком длинноногая Тая подскочила и выхватила портрет.

Не успел Захар опомниться – порвала на мелкие кусочки.

Будто он и не видел ничего. Поблазнилось. Пригрезилось перед рассветом.

Белые перья рваной бумаги разлетелись по комнате.

Птица-тайна вырвалась из рук, терзавших ее, порхнула в окно.

– Ну зачем? Это было очень-очень-очень красиво.

Ему понравилось! О, боги… Боги… Понравилось.

Тая повернулась и выбежала из дома.

Стукнула обитая металлом наружная дверь.

Ночь умыла вспыхнувшее лицо прохладой. Как из ручья.

На голову посыпались звезды – конфетти из хлопушки. Яркие, крупные звезды.

Все-таки сегодня – лучший день этого лета! И лучшая ночь!

Ты же наедине с ним! Не теряй ни минуты.

– У меня где-то была звездная карта, – раздался у Таи за спиной голос Захара. – Пойдем к шоссе. Я покажу тебе твое созвездие.

Тая смотрела в небо.

Звезды мерцали нежно, млечно – россыпь пайеток на темно-синем платье в отсветах телефонного экрана.

Этот парень.

Здесь. Со мной.

Не может быть…

Это слишком. Слишком прекрасно!

Карта представляла собою два наложенных друг на друга картонных диска с общей центральной осью; нижний диск был сплошной, с нанесенным рисунком звездного неба, верхний – чуть меньшего диаметра и с круглой прорезью, смещенной относительно центра; карту требовалось расположить на местности так, чтобы север карты глядел на север, а юг на юг; верхний диск следовало вращать относительно нижнего, ориентируясь на отметки по краям – с датой и временем суток. В руках бывалого звездочета или хотя бы человека, не прогуливавшего уроки астрономии, этот заумный блин становился способным на волшебство: небо в прорези превращалось в отражение неба над головой.

Захар, как ни прискорбно, пользоваться картой не умел.

Он вертел ее и так и сяк, точно нетерпеливый гость пустое блюдо, суетился, подсвечивал диски зажигалкой, силясь прочесть мелкие обозначения.

– Погоди, погоди, – повторял он беспомощно.

И Тая покорно «годила» – что же ей оставалось?

Под предлогом – «я помогу» – она тоже склонилась над картой, шалея от возможности придвинуться ближе, еще ближе…