– А как же странное прикосновение в тот вечер, когда вы на звезды смотрели? Вспомни, не было ли еще чего-нибудь такого.

Светка обожает достраивать свои и чужие любовные истории до хеппи-энда. Даже если эти истории уже кончились, причем плохо.

Прекрати вспоминать. Это просто совпадения. Ничтожные совпадения. Если бы ты ему хоть чуть-чуть нравилась, он бы не удалял твои картинки со своей стены вконтакте. Он бы садился рядом, а не подальше. Он бы, передавая тебе чашку, не старался поставить пальцы так, чтобы они НЕ соприкоснулись с твоими.

Хватит вспоминать!

Это пытка!

Пытка надеждой…

Август

Конец дачного сезона – все вокруг пропитывается особым неописуемым настроением прощания: скоро уезжать, каждому со своим, увозить собранные за лето камушки, печали, поцелуи – кому что выпало под соснами на берегу. Портится погода, пустеют дощатые домики огородников, лысеют разродившиеся урожаем грядки.

Соседка срезает свои божественные георгины, пышные, с оборочками по краям, будто юбки старинных дам, – внукам же в школу.

На крыльце у Люси скучают не успевшие разъехаться ребята.

Тая помогает подруге спасать поздние яблоки – срезать побитые бока, выковыривать темные пятнышки.

Парни, вытянув длинные ноги, развалились в пластиковых креслах. Они тупят в телефонах и лениво переговариваются.

– Тай, а Тай! Есть у тебя в телефоне что-нибудь прикольное? Посмотреть, там, или послушать, – спросил Серега.

Тонкая панелька в розовом чехле, поблескивая погасшим экраном в свете тусклого дня, как маленькая лужица, лежала на ближайшем к нему углу стола. Серега бесцеремонно ее сцапал.

Тая не успела и рта раскрыть: у ее личного пространства обнаружился неожиданный защитник, причем рьяный.

– Ну-ка положи, где взял! – отчеканил Захар.

– Это еще почему? Твой, что ли, девайс? – обиделся Серега.

– Положи, я сказал, – был ответ.

Тая хотела возразить. И правда, с какого перепугу этот странный человек распоряжается ее вещами? Ну и наглость! Хочется Сереге посмотреть, пусть смотрит, у нее много музыки накачано, картинок смешных…

И тут ее точно подбросило.

Селфи.

Ведь так и не удалила. Голова садовая!

Почему-то Захар помнил о них, в отличие от нее самой.

– Вот видишь, он не хотел, чтобы другие парни смотрели на тебя полуголую, – раздался с небес ноябрьский голос Светки.

Перед тем как выплыть к ней наверх из своего воспоминания, Тая в последний раз огляделась. Раскатившиеся яблоки на газетах. Сумки и корзины, упакованные в город. Банки с огурцами. Усердная счастливица Люся с аккуратным пробором в волосах. Захар, прислонившийся к столбику веранды. Их взгляды соединились, будто протянутые вперед невидимые руки, взглядами они держатся друг за друга – крепко, еще крепче! – не отпускают.

И боль – тупая теперь, медлительная, как жаба, – проснулась где-то под сердцем.

– Может, еще что-то вспомнишь? – не унималась Светка.

Тая качалась на поверхности минувшего. Ее больничная кровать дрейфовала в открытом океане, как обломок корабля, потерпевшего крушение.

Нечего терять.

Олег.

Олег-«Шурик».

Ботан.

Куда ему до Захара.

У Захара даже сердце справа.

И сигарета за ухом.

Тае всегда нравились плохие парни. Никаких пай-мальчиков. Они такие скучные! Олег-«Шурик», например.

Зачем-то он старался сесть рядом с Таей. Когда пили чай. Когда смотрели кино. И всегда выходило это у него – волшебно невзначай. Являлась срочная необходимость кому-то уступить, чтобы было лучше видно/слышно. Кому-то становилось неудобно/тесно. Все другие места оказывались занятыми. Как-то вдруг…

Но Олег-«Шурик» не решался дотронуться до Таи, хотя другие ребята преспокойно обнимали в полумраке своих соседок.

Лишь однажды…

Что на него нашло? Кто распылил в воздухе афродизиаки?

Набравшись смелости, Олег положил руку на коленку Таи, невесомо, как кисточкой из пудреницы, провел ладонью по ее бедру. Экран в это время загорелся ярко, там что-то взорвалось, запылало – белесое пятно света застало робкую руку на месте преступления.

– Олежек у нас жжет, – произнес Захар с уничтожающей интонацией.

В пульсирующей темноте угадывалась его фирменная саркастическая ухмылочка одним уголком рта. Нацеленная превратить человеческое достоинство оппонента в дрожащий холодец.

Вздрогнув, Олег отдернул руку. Как от горячего.

Тая не испытала особенно сильной досады. Но насторожилась: продолжение следует?

И ничего.

Попытки своей Олег не повторил, хотя фильм после шел еще полтора часа.

– Ботан – он и в Африке ботан, – вздохнула Тая.

– Будь я на месте Олега, проигнорировала бы этого говноеда, – в сердцах рубанула Светка.

– Обход!

– Бэм! Бэм!

– Бабушка?

– Бэ-э-э-эм!

Тая угадывала приближение доктора О. по постепенному нарастанию разбуженных звуков в палатах – так угадывают приближение поезда, приложив ухо к рельсу.

Она вспомнила о мальчике с орехами.

– Ты готова?

С трудом разлипаются сонные детские глаза; холод, такой неприятный, тоскливый, безнадежный, охватывает легкое тельце, стоит откинуть впитавшее тепло и запах каждым волоском покрывало из ячьей шерсти – хочется запахнуть его покрепче, но нельзя. Надо вставать, с головой окунаться, как в темную воду, в этот холод, умываться из колодца, разбивать рукой дрожащую пленку, в которой колыхаются слабенькие молочные утренние звезды и глуповатое со сна личико девятилетнего послушника.

Надо вставать на молитву.

Тяжелая, душная и мягкая, как шуба, дремота, все еще обнимающая его, – это искушение, которое надобно отринуть.

Ты монах – значит, воин. Так говорит наставник.

На молитву.

Пушистая уютная златовласая лень, окутавшая тело, – это демон, которого должно безжалостно отбросить от себя, подальше, подальше.

Юный послушник злобно срывает с себя добрые пушистые лапы утренних грез – он тренирует дух, он радостно принимает и студеную колодезную воду, ударяющую в лицо, и холодные камни под босыми ступнями.

Все мягкое, теплое, нежное, вкусное. Враги духа. Злейшие враги.

– Нельзя было есть дополнительную порцию?

– Верно мыслишь. Но почему?

О. будто бы оживилась. Крупные влажные зубы блеснули в приоткрытом рту.

– Не знаю.

– Это важно, подумай.

Тая скукожилась, свела худые плечи, точно два края бумаги при складывании самолетика-оригами.

– Да не знаю я! Религия считает еду грехом! Монахи, отшельники, разные святые угодники вечно едят то коренья, то землю вообще в своих житиях! «Унижают плоть» – так это, кажется, называется.

– Не еда грех, но неумеренность. Ученика в монастыре наказали не за то, что он ел. Глупо было бы объявлять грехом необходимость; никто не служил бы такой абсурдной вере. Ученик желал получить дополнительную порцию. Он стремился съесть больше орехов, чем другие. Он готов был ради этого на определенную жертву: то есть орехи в какой-то момент стали для ученика тем, чем не должны быть, – сверхценностью.

Доктор О. замолчала.

Тая, не поднимая глаз, теребила угол блокнота.

– Ты сделала какой-нибудь вывод?

– Я и так знаю, что мое обжорство ужасно и ненормально, – выдавила из себя Тая, сглатывая комок. – Зачем вы мучаете меня, заставляя повторять это снова и снова?