– А в воскресенье?

Токмакова растерялась.

– Так что вы делали в воскресенье? – повторил парень, не сводя глаз с ее лица, и ей показалось, что он может читать ее мысли. Отвратительное ощущение! Твоя голова прозрачна, точно стенки аквариума, и все мелкие глупенькие гуппи, дергающие разноцветными хвостами, видны со стороны.

– Ничего. – Она пожала плечами. – Мы очень устали от субботней поездки и до обеда спали, а потом у нас был ленивый день. Когда у детей такой жесткий репетиционный график, им обязательно нужно предоставлять хотя бы раз в две недели сутки полной свободы. Они могут валяться, дурачиться, зависать часами в социальных сетях… Мы ничего не делали.

Разумеется, он спросил, как давно они знакомы с Оксаной. Не связывалась ли Оксана с ней в последние дни? Не упоминала ли о том, что собирается уехать? Не было ли чего-то необычного в ее поведении? Стандартные вопросы – но человек, задающий их, был необычен.

И он ни разу не поменял положение тела. Не переступил с ноги на ногу. Токмакова держалась из последних сил, однако из какого-то детского упрямства не уступала.

– Может быть, все-таки присядем на крыльце? – предложил парень. – Я, признаться, устал стоять. Не представляю, как вы выдерживаете.

– Практика, – машинально ответила Токмакова, и только спустя минуту подумала, что он дал ей возможность выйти из дурацкой ситуации без потери лица. Что он-то, в отличие от нее, мог бы простоять так и десять минут, и двадцать, и час.

Она использовала старую детскую уловку – села к солнцу спиной.

– Что за странное имя – Макар?

– Бабушка назвала, – спокойно ответил он. – Ей хотелось редкое имя для внука. Где вы познакомились с Оксаной?

– Случайное знакомство, в общей компании, – не задумываясь, сказала Токмакова. – Меня привел в нее Юрка…

– Юрий Алексеевич?

– Да. – Она улыбнулась: странно слышать, как твоего школьного приятеля называют Юрием Алексеевичем. – Мы с ним сто лет знакомы. Он в то лето вкалывал на стройке где-то в Подмосковье, вернулся, зашел ко мне. Уставший, как собака, зато при деньгах! – Она снова рассмеялась. Хорошее было время, и они с Юркой были хорошие. – Потребовал кутежей, больших компаний и светской жизни. А за светскую жизнь у нас в те времена отвечала я. Мы пришли к Лешке Бородицкому, притащили пять бутылок портвейна, а там уже была Оксана, хохотала, крутилась, танцевала, накрывала на стол, в ее руках сама рождалась какая-то вдохновенная закуска – она великолепно готовила, когда на нее находил кулинарный стих.

Василике нравилось об этом рассказывать. Нравилось вспоминать. Оксана веселилась вовсю, она не испытывала ни малейшего стеснения в незнакомых компаниях, очень легко признавалась в том, что чего-то не знает, так и говорила: ты меня прости, я же баба невежественная! – и собеседник сразу готов был все ей простить за ее лукавое простодушие и радость, жадную радость к жизни.

– Чем она вам понравилась, Василика Богдановна? – спросил парень со странным именем Макар.

Макар Андреевич, поправила она себя, лучше называть его полным именем, с отчеством, и вот, кстати, интересный вопрос: сколько ему лет?

– Легкостью. Необычностью. Оксана была в амплуа простушки, но при этом сразу становилось ясно, что это именно амплуа, что она совсем не простовата и не глуповата. В ней ключом била жизнь. И еще – смешно! – тем, что ей сразу понравился Юрка. Оксана как-то смутилась, притихла, стала совершенно прелестна в своем смущении, явно ей несвойственном, и только вскидывала на него синие глазищи – васильковые, яркие-яркие, просто два прожектора, а не глаза. Не удивительно, что Юрка тоже ослеп. Это все штампы, шаблоны – ключом, фонтаном, – пробормотала Василика. – Но в тот вечер в компании были в основном сонные претенциозные барышни, девы-русалки, все сплошь образованные, цитирующие Камю, упивающиеся своей сложностью… Оксана на их фоне выглядела как живой цветок возле искусственных. А после… Я заканчивала Гнесинку, пыталась приобщать Юрку к музыке, таскала его на самые попсовые, самые понятные концерты – знаете, Бетховен, Вивальди, Моцарт. Они с Оксаной тогда уже встречались и однажды пришли вдвоем. Я выступала, она сидела в первом ряду. У нее было лицо… – Она задумалась, подбирая слова. – …как у язычника в церкви. В огромном готическом храме, куда привели дикаря, и вот он пытается осмыслить стрельчатые своды, колонны, витражи, все это огромное пространство воздуха и света. Она пыталась слушать и понять. Меня это очень подкупало в ней тогда.

Токмакова замолчала, переводя дыхание. Как непринужденно он вывел ее на эти воспоминания! А ведь она не собиралась вовсе ничего ему говорить.

Но это давнее прошлое. От того, что она вспомнила об их знакомстве, ничего не изменится.

Парень задумчиво смотрел на нее – и молчал. Тени перекрещивались на его лице, и Василике почудилось, что он куда старше, чем выглядит. Но солнце опустилось ниже, сыщик прищурился, и впечатление рассеялось.

– Я бы хотел поговорить с детьми, – сказал он наконец. – Если вы не против.

А теперь нужно немедленно стряхнуть эту ностальгическую одурь, в которую он ввел ее – легко, незаметно, точно гипнотизер, погружающий пациента в сон покачиванием шарика на цепочке, – и собраться.

Она встала, приоткрыла дверь, крикнула:

– Назар, Яша, Пелагея!

Они появились один за другим, расслабленные, как самые обычные дети, не ждущие плохого, напрочь равнодушные к проблемам взрослого мира, и вразнобой пропели, что ничего не видели, никого не знают, понятия ни о чем не имеют, и он вынужден был уйти от них ни с чем, а они даже не стали смотреть ему вслед и убежали в дом раньше, чем подошвы его кроссовок коснулись опавших сосновых игл.

В том, что Жанна Баренцева очень не любит преподавательницу музыки с редким именем Василика, Илюшин успел убедиться еще при общей встрече в гостиной. Теперь он только подтвердил это впечатление. При упоминании имени Токмаковой из добродушной испуганной мыши Жанна превратилась в крысу, защищающую свое гнездо.

– Не знаю я, что она здесь делает! Пускай бы убиралась к себе. Я бы ее выгнала, да без Оксаны…

Она не договорила, но Илюшин понял: никто не смел самоуправствовать без Оксаны. Это могло дорого обойтись.

– Что она вам сделала? – не удержался он.

– Мне? Ой, да мы с ней почти не знакомы! Так, как говорится: здоровкались-прощевались, больше ничего.

– Тогда в чем причина вашего отношения?

– Жадная она. Завистливая! Мужчины этого не видят, а женский глаз наметанный, женщина завистливую суку всегда узнает! Оксана этого не понимала, а я ей говорила: гони ты в шею эту Василику, она змея, только притворяется, что вся из себя утонченная, как духи Шанель, а сама только и глядит, как бы чего увести у тебя.

Однако когда он спросил, могла ли Василика Токмакова иметь отношение к исчезновению ее сестры, Жанна замахала руками: