– И где ты таких находишь? – спросила Манечка, обнимая свою сумку-баул, все еще вспухлую – посылку она так и не отправила. Мы вдвоем вошли в заплеванный лифт, чтобы отправиться на первый этаж с этого, третьего.

– Там же, где и остальных, – сказал я под лязг кабины, тронувшейся с места.

– А на вид такой приличный человек. И не скажешь прямо.

Мы только что ушли от Лизы – подрались, поговорили, выпили винца, а прежде кофию, а прежде заявились в ее панельную однушку, что в двух шагах от почты, а еще ранее с гоготаньем выскочили из почтового отделения, где…. Если разматывать историю от конца к началу, то начнется она с запаха мочи и тусклого света в лифте, а завершится немой мхатовской сценой.

А если от начала к концу….

Итак, в почтовом отделении в двух шагах от собственного дома трансвеститка Лиза, в своем странном жакетике напоминающая не то переевшую чиновницу, не то опухшую от забот директрису школы, строго смотрела сквозь заляпанное стекло на приемщика корреспонденций, как и большинство его коллег, кажется, уже рожденного с землистым цветом лица и бельмами в качестве глаз.

– Помолчи-ка, мать! – повелела она ему своим густым голосом, умудрившись передать в двух словах нечто такое, что, наверное, заслуживает пересказа в формате советского учебника «Гражданская оборона». В особенности в главе «Как действовать, если рванула атомная бомба».

Лиза смотрела на служащего почты и ждала. Она ничего не делала, всего-то выложила на деревянную стойку свою крупную руку, украшенную длинными розовыми ногтями. Деталь сугубо женская лишь подчеркивала, что не рука у Лизы, в общем-то, а лопата. А если эти крепкие пальчики соберутся воедино, то кулак образуется такой, что, пожалуй, может и не войти в дыру в стекле, в которую она только что протолкнула свою бандероль, а затем – по истеричному требованию почтаря – и документ отправителя.

Она предъявила ему свой документ. Ну, и что с того, что мужчина, прописанный в паспорте, явился отдавать бандероль в наряде леди? Законом, вроде, не запрещено….

– Ка-ак же, – протянул рыхлый почтовик, пелены в глазах, впрочем, не разжижая, – та-ам же написано, – и тут же сник под строгим взглядом клиентки. Сдался – посылку принял, взвесил, записал где надо, положил на стойку квитанцию, а когда Лиза взяла бумажку, цокнув ногтями по дереву стойки, дернулся словно от электрического тока – и повалился набок.

– Плеха-а! Чи-ла-авеку пле-еха! – взвыл за нашими спинами высокий старушечий голос.

Бабки знают, когда кричать. Они даже если не видят ничего, то все равно знают.

– Брык – и нет никого, – произнесла Манечка, наблюдавшая за этой сценой из-за могучей спины Лизаветы.

– Пойдемте кофе пить? – как ни в чем ни бывало спросила транвеститка. Я восхитился: вот только что она была «неустрашимая Лизавета», а тут уже снова сделалась «Лизой бедной», вечной девушкой в кружевах (и аппликация на груди жакета оказалась всего лишь лирическим цветочком, вырезанным из газеты; милой пародией на бутоньерку).

Чудеса.

Согласно помотав головой, Манечка устремилась к выходу.

– А посылка-то как же?! – спросил я, следуя за ней.

– А кому ее отдавать? Этому? – сказала Манечка, – Он же сделался, как без чувств.

Еще как сделался. Коллеги служку уж обступили, собирались дуть на него, лить воду. Судя по стонам, он был без сомнения жив, но в каком-то смысле, никогда и не жил. Видели б вы эту тухлятину в глазах.

А квартира у Лизы была однокомнатная. Налево, куда я по ошибке толкнулся сначала – через длинный коридор мимо туалета – была кухня: небольшая, в обычном кухонном роде – со шкафчиками еще советского облезлого коленкора, со столиком покрытым цветастой выцветшей клеенкой, с холодильником и телевизором на нем. Непростота этой кухни состояла только в том, что стены ее были густо залеплены фотооткрытками – хорошенькие девушки сидели, стояли, прикрывались зонтиками, развевали свои пышные юбки, поджимали губы и круглили глаза в надуманном испуге, целовали лохматых собачек, тискали гладких кошечек….

– Это мой алтарь. Я собираю пинапгерл, – сообщила за моей спиной Лиза, вроде бы поясняя, но ничего по сложности своей натуры не пояснила, а только еще больше запутала.

Единственное, что я могу сказать наверняка – трансвеститка Лизавета любит фигуристых девушек: с грудями-яблочками, осиной талией, аппетитным задом и ножками, изящные контуры которых завершаются крошечными ступнями на котурнах.

Если выводить из этих картинок Лизин идеал, то получится, что она опоздала родиться лет на 60.

Другой очевидный вывод – идеал был для нее действительно идеален – так далек, что и не дотянуться. У девушек с картинок не было ни громоздких плеч Лизы, ни ее больших рук, ни массивных ног, ни крупных черт лица. Волосы – да, прическа ее была чем-то похожа, гладкий светлый куколь, как у картинной девицы – той, в четвертом ряду слева, в остреньких старинных очках, которая, жмуря ротик-вишенку, тыкала указкой в разлинованную школьную доску.

– Красиво, – сказала Манечка, объективно отстоявшая от рисованных красоток примерно на том же расстоянии, что и Лиза: Манечка была толстая, Манечка была бесформенная, одежда Манечку не облегала, она на ней пузырилась, да и овечьей покорности не было в глазах Манечки ни следа.

В общем, одна была очень земной женщиной, другая была женщиной эфемерной, и обе они были неидеальны, если брать рисованных дев за образец.

– А теперь пройдемте в гостиную, – церемонно произнесла Лиза, и вывела нас в комнату, которая оказалась также и спальней.

В углу стояла тахта, покрытая леопардовым пледом. На стенах кроме открыток висели на веревочках носатые куколки-марионетки в платьицах-фижмах. Еще здесь был большой темный шкаф, из приоткрытой двери которого торчала одежда. Была здесь и неумытая хрустальная пепельница на тумбочке. Было и кресло, своими деревянными резными подлокотниками похожее на трон. На письменном столе возле окна стоял громоздкий горбатый компьютер из позапрошлой эпохи, на столе была куча каких-то вырезок, картинок, компакт-дисков, флэшек, книг, ручек, карандашей.

– Это ваш брат? – спросила Манечка, выцепив самую странную деталь захламленно-цветочного интерьера.

На стене, среди картинок и кукол, был готов затеряться фотоснимок бритого парня в военной форме, увешанного блестючими цацками, как елка. Нос человека на небольшой продолговатой фотографии был узнаваем, да и глаза, если приглядеться, – тоже, не говоря уже о подбородке, массивном, из тех, которые наш приятель Андрюшка именует «бычливыми», не забывая при этом томно жмуриться.

– Человек из прошлого, – не глядя, бросила Лиза. Пока мы осматривались, она устроила на двух табуретках кофейный ландшафт. Расставила три разномастные чашки с блюдцами, выставила сахарницу с розовым цветком на белом пузе, жестянку с кофейным порошком, чайник с кипятком, молочный пакет, металлическую корзинку – а в корзинку она поместила пластиковый лоток с печеньем, прямо так, только отогнув у лотка прозрачную крышку, – Поговорим? – сказала она, усевшись на табуретку, и выжидательно посмотрела на нас с Манечкой, разместившихся на на леопардовом покрывале тахты.