Мрак никогда по-настоящему не уходит. Я просто держу его на расстоянии, чтобы он не затянул меня.

Темнота проще.

В ней спокойно.

Ни мыслей, ни чувств.

Если я останусь в ней надолго, то уже не выберусь.

Темнота подкрадывается, когда мечты об изменении в лице, о сцене и парне ускользают.

Вновь бросается в глаза мое отражение в стеклянной дверце шкафчика Сары, где Барби с идеальной кожей и анатомически невозможными талиями насмехаются надо мной.

Я швыряю парик в отражение изуродованной девушки.

Глядя на нее сейчас, я чувствую то же самое, что и в нашу первую встречу: кто в силах смотреть на такое лицо?

Кто сможет полюбить ее?

В понедельник Пайпер не пришла в школу. Кроме нее мне никто не посочувствует. Идя в одиночестве по коридору, я пишу ей сообщение:

Я едва справляюсь с тестом по математике, к которому не готовилась, и обедом без Пайпер. Странная компания, с которой она обычно сидит за обедом, – все уткнулись в телефоны. Асад машет мне рукой, он сидит в компании других ребят из команды рабочих сцены. Они смеются и болтают, как обычные люди.

Не пойду сегодня в театральный кружок. Во-первых, не хочется испытать на себе гнев Кензи, на которую Асад уронил занавес. Но главное, Тони наверняка спросит меня о прослушивании. Я не собираюсь в нем участвовать, но и не могу заставить себя сказать это вслух.

На встречу группы поддержки Пайпер тоже не пришла, и я в одиночестве слушаю лекцию доктора Лейн о силе боли. Когда она просит нас вспомнить самую сильную боль, я тут же мысленно оказываюсь в «бункере», который также называют «пыточной». Это, разумеется, никакой не бункер, а стерильная палата в ожоговом отделении, где медсестры счищают омертвевшую кожу с чувствительной, обгоревшей плоти. На медицинском языке это называется «санация раневой поверхности».

Пациенты зовут это адом.

Из «бункера» постоянно доносились приглушенные вскрики, так что, даже если мне не нужно было идти на эту процедуру, я все равно не забывала о ней. Медсестры пичкали меня болеутоляющим и разрешали негромко включать любимую музыку, как будто она могла сделать сдирание кожи не столь ужасным. Единственным способом пережить эту процедуру было мысленно перенестись куда-нибудь, отделиться от тела.

Оливия, болтушка без шрамов, трещит о боли, пережитой в прошлом.

– Мы должны быть сильнее нашей боли, – в конце говорит она. – Иначе упустим самое главное.

Воспоминания о «бункере» тому виной или пережитая вчера боль от ускользнувшей сквозь мои уродливые пальцы возможности стать чуточку нормальнее, но я негодующе вскидываюсь:

– Да что ты можешь знать о боли?!

Поджав губы и сложив руки на груди, Оливия смотрит на доктора Лейн.

– Ава, это боль Оливии, не твоя, – замечает доктор Лейн.

Я выставляю напоказ руку с пересаженным пальцем.

– Вот боль! – Мой голос эхом отдается от стен комнаты. Я указываю на свое лицо. – Вот это настоящее. А у тебя даже шрамов нет!

Щеки Оливии краснеют.

– У меня есть шрамы.

Встав, она начинает задирать рубашку, однако доктор Лейн ее останавливает.

– Нет. – Она кладет руку на плечо Оливии. – Никто ничего не должен доказывать. Не здесь.

Оливия отпускает рубашку, и та скрывает идеальную кожу. Доктор Лейн кивком вызывает меня в коридор.

– Что с тобой, Ава?

– Ничего.

– То, что ты разозлилась, не страшно. Но невидимые шрамы тоже болят. И только Оливия может решить, сколько и как о них рассказывать.

Не глядя на доктора Лейн, я слабо пинаю стенку.

– В этом-то все и дело. У нее есть выбор. А я не могу спрятать свои шрамы, и у меня нет выбора.

Да я вообще ничего из этого не выбирала. Отец вытолкнул меня из окна, а врачи спасли без моего на то согласия.