– Ага.

Маша вернулась к Лизе, потерлась щекой о ее макушку и быстро скрылась у себя. Ее травила досада. Назваться злой, простить отца, снять подозрения с матери и жениха – нелегкий труд. И он оказался напрасным – Эдуард Павлович Шелковников позволил себе быть собой, только и всего. Он не нуждался в ее прощении, ибо не догадывался, что оскорбил Лизу и Игната. Они не нуждались в оправдании, потому что не провинились и не собирались. Любовь ничего не делала с нормальной Машей, являясь ее собственным состоянием. «Я поторопилась с обвинениями, но буду мыться, а не топиться», – героически решила девушка.

Легкие угрызения совести из-за того, что поверила возведенной на Игната напраслине, под струйками теплой воды, при массаже детской поролоновой губкой как-то биохимически, незаметно превращались в стремление доставить жениху удовольствие. Эстетическое как минимум. После душа Маша облачилась в свое самое дорогое белье, самое модное платье. Обулась в сногсшибательные туфли, забыв, что первой с ног они сшибают ее. Посмотрелась в зеркало и почувствовала себя человеком, исполнившим свое предназначение и раздавшим все долги. На миг даже умереть захотелось. Но пора было бежать на свидание. Цейтнот – лучший стимул к жизни. В молодости, разумеется, когда полно впечатлений, когда проблему в спешке можно не заметить, а заметив, просто обогнать. Терзающий, с материнскими генами перенятый дар спотыкаться о чужие боли девушка интуитивно реализовала, поступив в Медицинскую академию. Поэтому казалась писательнице Шелковниковой слишком безмятежной. А маме Лизе – обделенной беззаботностью. Это двойственное чувство и захлестнуло ее, когда она целовала дочь перед уходом. Маша повернулась спиной, и Лиза неожиданно для себя истово перекрестила эту спину, прошептав: «Что мне остается делать? Денег у меня нет».

Часа через два вгоняющий в озноб эпизод, в котором нищая похмельная мать тайно крестит узкую спину изгоняемого ею к богатому отцу на постоянное жительство сына, был готов. В трактовке Лизы невезучая баба и пьянствовала-то, и ругалась специально, чтобы мальчик бежал от нее без оглядки и жалости. Писательница решительно выключила компьютер. Сказала Игнату, что отужинает в ресторане одна, уважит привычку, значит, надо исполнять. Не лгунья же она, а просто фантазерка. Пачкать этот безотказный инструмент самооправдания Лиза не любила. Да и обожженные кислотой руки Ильи Борисовича из сознания не шли и к вечеру доняли ее, как зреющий фурункул: вроде и не болит сильно в конкретном месте, а без анальгетика не житье. Только приняв лекарство, соображаешь, насколько измучилась.

Лиза не очень старательно принарядилась – «маленькое черное платье», которое у нее было синим, босоножки на высоченном каблуке. В отличие от Маши, недавно выплясывающей перед зеркалом, она стояла смирно, но недолго. В итоге простонала: «Нет, не могу», сняла обувь, натянула тонкие чулки, вновь пристроила ступни в изящную вязь кожаных ремешков. Тут у нее автоматически расправились плечи и вскинулся подбородок. У кого-то осанку «делают» каблуки. У нее – чулки. Заставить эту женщину сочетать выходную одежду и шпильку с голыми ногами не представлялось возможным, что бы ни творилось на мировых подиумах. «Ты – раба замшелых условностей», – издевалась дочь, намерившаяся светить в театре обнаженными коленками. «Скорее я их закадычная подруга», – возражала Лиза. «Ну, дружи», – снисходительно дозволяла Маша, незаметно засовывала в сумку колготки и торопливо надевала их в подъезде из солидарности с отсталой матерью. Снять, правда, перед возвращением домой забывала, но Лиза вполне педагогично замалчивала этот промах.

Писательница вспоминала дочкины фокусы, чтобы прогнать беспокойство. Но оно не отставало от нее всю короткую дорогу от квартиры до громадного торгового центра. В нем обосновались несколько сносных кафе и ресторанчиков. Лиза облюбовала рыбный на третьем этаже. Раз в неделю можно было и в центр съездить, но она принципиально гоняла машину только на дачу и катала Машу – бездействовать в пробках темперамент не давал. Праздно киснуть в такси было еще омерзительнее. Оставалось метро. Но спускаться туда в чем-то, кроме джинсов, имея конечную цель минут через сорок пожрать, было недоступным ее уму решением.

Она усаживалась за столик, когда поняла, что сопротивляться натиску тревоги воспоминаниями или анализом своих пристрастий бессмысленно. И сразу то, что донимало инкогнито, внятно назвалось: издатель утверждал, что ее подставляли, изничтожали как романистку… Задаваться вопросом «за какие такие провинности?» было глупо; вопросом «кто?» – еще глупее. Это могло занимать людей нормальных. А Лиза готова была сочинить десяток историй на заданную обстоятельствами тему, поэтому твердо знала, что правды не выяснить. И без затей впала в уныние: душу саднит так, что не до причин и следствий – не окочуриться бы в интерьере с претензиями – аквариумы, какие-то сетки с раскрашенными пенопластовыми медузами свисают с потолка. Кто вообще додумался устанавливать аквариумы с живыми золотыми рыбками в месте, где сдирают чешую, потрошат и швыряют на сковороды их сородичей? Может, рыбкам и все равно, для них ароматов не существует, но людям-то неприятно. «Как, однако, желание сохранить свою шкуру стимулирует заботу о чужой чешуе», – подумала Лиза.

– Добрый вечер. Рады вас видеть, – проворковал женский голос, и грубоватая рука, украшенная разномастными серебряными кольцами, положила перед ней меню.

– Здравствуйте. Все как обычно, – машинально заказала писательница и лишь тогда изволила взглянуть на официантку. Знакомое лицо, имеет представление об обычном.

– Отдыхайте, исчезаю.

«Странное заявление, – подумала Лиза. – Как это – исчезаю? Надолго?» И снова провалилась в себя, будто в грех – бесповоротно, пока врачи не запретят. «Кому выгодно нас с Полянским ссорить?» – мучилась она. И услышала сверху басок, четко произнесший: «Мне». Судя по нетерпеливой интонации, слово было не единственным, но остальные эта сомнамбула пропустила мимо ушей. «За окном раздался звук. Оказалось, это глюк», – утешалась она современным городским фольклором, опасливо поднимая глаза. Вероятно, боялась увидеть официантку. Но у противоположного края столика замер высокий худой мужчина лет сорока пяти. Порода – дворняга, этакий обаятельный сутуловатый некрасавец. Лиза традиционно зажмурилась и вновь посмотрела: визави не испарился, но принялся, вероятно, за свое старое:

– Задумались? Извините, но повторюсь в третий раз: разрешите к вам присоединиться? Случайно выяснилось, что я не могу есть в одиночестве, хотя сутки голодал. Не дайте погибнуть в ресторане. Так вы позволите?

Лиза Шелковникова медленно обвела взглядом небольшой зал. В пятничный летний вечер народу было мало, но каждому человеку, кроме нее и мужчины, кто-нибудь составлял компанию. Значит, его просьба не являлась экспромтом. Хотя бы визуальное наблюдение он осуществил тщательно. Она сделала приглашающий жест и сказала:

– Не дать вам умереть с голоду – мой человеческий долг.

– Благодарю, – ответил он, устраиваясь на жестком стуле.

Лиза привыкла к тому, что любого субъекта в преддверии нервного срыва так и тянет душевно с ней потрепаться. Странные люди приставали к ней в транспорте, на улице, в кафе – да везде. Даже дома от набравших не тот номер отбою не было. С годами она стала реже соглашаться выслушивать исповеди, но иногда вспоминала молодость. А потом сострадала врачам, священникам и попутчикам. Но, взявшись исполнить человеческий долг, она уже не могла отступить. Необходимо было сразу выяснить, претендует ли сотрапезник на насыщение в обоюдном молчании или при звуковом сопровождении.