— Дай бутылку «Карнобатской», — попытался я взять его с налету.

— Одному дай под запись, другому дай… тогда зачем мне держать магазин?

— Вечером, Вероника, она…

— Вероника запретила нам отпускать тебе в долг, и думать забудь, Марти.

— Как тут забудешь, голова сейчас лопнет, а руки — сам видишь, ходят ходуном… У тебя что, похмелья никогда не было?

— Я же тебе говорю, что нет!

— Завтра шестнадцатое, матери пенсию выдадут, я возьму у нее взаймы… Ну, будь человеком, Близнец!

* * *

Через полгода после того, как моя старшая дочь упорхнула в братскую Америку, я неожиданно получил от нее личный мейл. «Письмо лично для папы», скупо уточняла Мила. Я сел читать ее послание поздно ночью, когда на нашем шестнадцатом этаже воцарилась оглушительная тишина, словно кто-то только что дал мне оплеуху, весь панельный дом напоминал опустевший термитник. На одуревшем мониторе компьютера появились два не связанных между собой предложения:

Я почувствовал растерянность. Как перед запечатанной бутылкой «Карнобатской» ракии, хотя из-за задержки Вероникиной зарплаты, я со вчерашнего вечера выпивки и не нюхал. И вдруг понял, что заданный Милой вопрос костью засел у меня в сознании, вызвав неясную тревогу, что я не могу изжить его, этот вопрос. Спину пронзила уже знакомая боль, я невольно пошарил рукой в кресле рядом с собой, змеи не было. Без особого желания я пробормотал мантры, заученные у ламы Шри Свани, и с какой-то магической легкостью, с поразительным удивлением от этой легкости весь собрался в искрящийся шарик под пупком, ударился сам в себя, в собственные стены, потом со скрежетом прополз вверх по позвоночнику и повис — невозможный, сияющий — над своей головой. На мгновение подо мной мелькнул притихший Созополь, затем море, засасывающая морская бездна, над которой танцевали волны, я увидел, как, играючи, волны превращаются в пену, а в сущности, видел иллюзорные остатки своего разума. Затем меня обволокла пустота или ее цвет, насыщенно фиолетовый, угрожающе спокойный и бесконечный. Не знаю, сколько все это длилось, но когда я вернулся, когда смог дотронуться до себя и облизать пересохшие губы, я испытал безграничное нерастраченное счастье и добро. От счастья и добра мне стало больно, слюна засела в горле, и я поперхнулся от страха.

__________________________

__________________________

Кабинет выглядел старомодным и как-то торжественно обветшавшим. Тяжелые плюшевые шторы были отдернуты, окно выходило на скверик у церкви Святых Семичисленников, где играли дети из соседней школы. Их смех и крики подчеркивали меланхолию стариков, чинно сидящих на скамейках. Между ними суетились голодные голуби.

Генерал расхаживал по кабинету, скрестив руки за спиной, он выглядел озабоченным и непробиваемо безразличным. Персидский ковер скрадывал его шаги. Он не протянул Бояну руки — властно кивнул на кресло на львиных лапах и по телефону приказал своему секретарю: «Меня ни для кого нет… соединять только с министром».

— Жизнь полна чудес, иллюзий и всяческих небылиц, — туманно начал Генерал. — Жизнь не настолько проста, как мы думаем, в сущности, она гораздо проще. Вы следите за моей мыслью, товарищ Тилев?

— Так точно, — волнуясь, ответил Боян, — я внимательно вас слушаю.

Когда сегодня днем ему сообщили, что в шесть часов генерал Атанасов ждет его в своем кабинете, он почувствовал, что все внутренности завязались в нем в тугой узел. Приказ выглядел чудовищно нелогичным, не было ни одной разумной причины, чтобы один из самых недоступных и могущественных начальников Министерства внутренних дел пожелал встретиться именно с ним. Боян работал во второстепенном отделе агитации и пропаганды простым фотографом в низком звании — в сорок один год он все еще был капитаном. До сих пор он никогда не разговаривал с Генералом, не знал его лично и никогда не видел, если не считать партийных собраний или генеральского выхода из служебной Волги. Однажды он сфотографировал Генерала на горе Бузлуджа с одним из шефов КГБ. Если его хотели уволить (а в министерстве усиленно говорили о сокращениях), достаточно было вызвать его на ковер к непосредственному, куда менее значительному начальнику.

«Может, он выдает дочку замуж, и для свадьбы ему нужен фотограф», — попытался успокоить себя Боян, но тут же вспомнил, что детей у Генерала нет. Совершенно сбитый с толку, он заскочил в ближайшую парикмахерскую на площади Славейкова и попросил себя подстричь и выбрить до синевы. Фаршированные перцы, которыми он отобедал в министерской столовой, комом застыли в желудке.

— Вы ведь не будете пить кофе? — такими словами встретил его Генерал, вышел из-за письменного стола, тоже на львиных лапах, и стал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

— Никак нет, — дисциплинированно ответил Боян.

— В последнее время я пью слишком много кофе, а у меня язва, не говоря уже о камнях в почках… — нелогично добавил Генерал и словно забыл о своем посетителе.

Более напряженного и пугающего молчания Боян в своей жизни еще не переживал. В сумерках волосы Генерала казались ослепительно белыми, его изборожденное морщинами неинтеллигентное лицо не выражало ничего кроме впитавшегося в него безразличия; разбросанные на письменном столе папки вызывали странное чувство, что скоро этот кабинет опустеет, лишится своего хозяина. Напоследок во всем министерстве царила какая-то особая нервозность — величественно и как-то двусмысленно пала Берлинская стена, ходили слухи, что сегодня на пленуме ЦК БКП сняли Тодора Живкова. Словно подслушав его мысли, Генерал задержал взгляд на стене за своим письменным столом, где бросалось в глаза белое пятно на пожелтевшей краске — место, где до недавнего времени висел портрет. Генерал вытащил из пачки сигарету — он курил крепкую народную «Арду», правда, с фильтром, постучал ею о ноготь большого пальца — от постоянного курения пальцы у него потемнели до коричневого цвета.

— Можете курить, — рассеянно сказал он. — Жизнь, товарищ Тилев, и в самом деле куда проще, чем мы думаем. Вот взять, к примеру, меня. Чего только ни довелось пережить. Партизанил, потом меня обвинили в участии в заговоре, — он машинально кивнул в сторону пятна на стене, — работал во Враце, в Бургасе, потом здесь… сорок лет уже. Н-да-а.

Боян, ничего не понимая, напряженно слушал, боясь упустить хоть слово или случайно брошенный намек. Когда его коллеги говорили между собой о министре, его заместителях или начальниках отделов, они всегда добавляли фамилии, только Атанасов был просто Генералом. В их министерстве уже давно вся власть была сосредоточена в руках приближенных Тодора Живкова, так называемых «чавдарцев», его соратников по партизанскому отряду «Чавдар» времен Сопротивления. Генерал был из другого, врачанского партизанского отряда, в котором почти не осталось уцелевших. Он всегда держался в тени, избегал шумихи, о нем не писали в газетах, но его влияние было всепроникающим и повсеместным, он контролировал архивы, знал невероятно много, наверное, все… Поговаривали, что Генерал часто даже спит в министерстве — Боян невольно глянул в сторону неудобной кушетки, тоже с ножками в виде львиных лап.