Война сидит рядом, его бедро почти прижато к моему боку. Он смотрит на меня сверху вниз, он очень близко, и его глаза кажутся светлыми.

– Ты проснулась. – Он ловит мой взгляд. – Как ты себя чувствуешь?

– Плохо… – хриплю в ответ.

Губы разбиты и распухли, головная боль пульсирует на дне глаз, тело горит от боли, горло саднит – хотя это, скорее всего, из-за зомби, а не из-за насильников. Боль ни на секунду не унимается.

Рука Войны напрягается, но он не убирает ладонь с того места, где она лежит.

– Как долго я была без сознания? – спрашиваю.

– Всего один вечер. – Он медленно перебирает мои волосы, наблюдает за мной в уверенности, что я при первой возможности оттолкну его руку. Наверное, ночью я делала это не раз.

Что ж, перейдем к более сложным вопросам:

– Насколько серьезны мои раны?

Черт, говорить больно. У меня болят зубы и челюсть.

– Они были… значительны, – мрачнеет Всадник.

Были?

– Можешь рассказать больше? – тихо прошу его. Боюсь пошевелиться, чувствуя, как боль волнами прокатывается по телу.

На его скулах двигаются желваки.

– Жена, я привык ломать, а не чинить. Не могу точно сказать, какие травмы ты получила. Знаю лишь, что их было много. Когда я вытащил тебя из палатки, ты была вся изломанная, распухшая, в синяках…

Я вздрагиваю при упоминании о палатке. Теперь самый трудный вопрос:

– Напавшие на меня… – Нужно продолжить. Этот вопрос необходимо задать, но у меня никак не получается.

Выражение лица Войны меняется, и он становится похож на какого-то древнего бога.

– Схвачены, подвергнуты пыткам и будут мучиться до суда, – от звука его голоса леденеет кровь.

Если бы все это не касалось меня, мне было бы почти жаль этих людей…

Оттолкнувшись от матраса, со стоном поднимаюсь. Все тело, каждый сантиметр, адски болит. Простыни соскальзывают, и я вижу, что по-прежнему в рваной рубашке – той самой, в которой была прошлой ночью. Она распахивается, соски едва прикрыты.

Мы с Войной сидим рядом, я на мягком тюфяке, он – на земле. Наши ноги и плечи соприкасаются. Мне уже лучше, чем ночью – несмотря на боль, я чувствую, как наши тела касаются друг друга.

Заставляю себя переключить внимание на то, что происходит вокруг. Мы снова в шатре Войны. Прошлой ночью он спас меня и принес сюда. А значит, матрас, на котором я сижу… его. Сердце замирает. Я ведь очень старалась не оказаться именно здесь.

Пытаюсь сосредоточиться на этом, зацепиться за неловкость ситуации, в которой мы оказались, но все мысли крутятся вокруг того, что он остановил тех мужчин и всю ночь заботился обо мне. И я благодарна ему за это. Очень благодарна. Я не чувствовала этого, когда в Иерусалиме Война сохранил мне жизнь, не чувствовала, когда он остановил своих мертвецов, но теперь… теперь я благодарна.

В это мгновение с улицы доносится крик:

– Господин, тут проблема с новым Фобосом! Нужен ваш…

– Это может подождать, – резко отвечает Война.

Мой взгляд скользит по нему, задерживаясь на чувственном изгибе губ. Почему я думаю о его губах?

– Иди, – говорю ему. – Со мной все будет в порядке.

Война нерешительно смотрит на меня.

– Честно. Умирать я не собираюсь… благодаря тебе.

Глаза Всадника темнеют. Губы приоткрываются, и кажется, сейчас он скажет что-то в ответ, но нет. Его взгляд скользит по моему лицу, иногда замирая, и с каждой секундой становится все жестче. Должно быть, выгляжу я очень плохо, раз от одного моего вида у него так меняется настроение.

– Они отлично справятся и без меня, – заявляет он.

– Я семь лет жила одна, – настаиваю, плотнее запахиваю рубашку на груди. – Со мной ничего не случится за время твоего отсутствия.

Побыть одной мне бы не помешало.

Война смотрит на меня несколько долгих секунд. Затем неохотно встает, подходит к сундуку, на котором лежит кинжал в ножнах. Я вижу, как перекатываются мышцы под его кожей.

Мириам, остановись!

Взяв кинжал, Война возвращается ко мне. Опустившись на пол, кладет оружие мне на колени.

– Если кто-нибудь, кроме меня, зайдет в шатер, – говорит он, кивая на вход, – бей, не задумываясь.

Это слова того, кто знает толк в убийстве. Стискиваю пальцы на рукояти кинжала. Сейчас я не чувствую себя кроткой.

– Вернусь через десять минут, – обещает он и направляется к выходу из шатра.

И вдруг останавливается и оглядывается.

– Десять минут, – повторяет он, глядя на меня тяжелым взглядом. – Еда на столе.

Всадник выходит, и я остаюсь одна – впервые после того, что случилось прошлой ночью.

Меня едва не изнасиловали и не избили до смерти.

Война ушел, и до меня, наконец, доходит смысл произошедшего. Не помогает и то, что я снова в палатке, одна, а все тело болит, и я не уверена, смогу ли действительно защититься, если кто-нибудь снова нападет. Но признаться в этом Всаднику, когда он предлагал остаться, я не могла. Одно дело чувствовать себя уязвимой, и совсем другое – демонстрировать это кому-то другому.

Осторожно ощупываю лицо, пытаясь понять, насколько все плохо. Губа рассечена, нос разбит, кожа вокруг глаз припухла. Никогда еще я не была так счастлива, что рядом нет зеркала. Не хочу видеть, во что превратилось в мое лицо.

Несколько минут я сижу, охваченная беспокойством и смятением. У меня болит даже кожа… Казалось бы, такая боль должна заглушить любые потребности организма, но это не так. Желудок сводит от голода. Как же хочется есть! С отчаянием смотрю на еду, о которой говорил Война. Кажется, что до стола не всего несколько метров, а миллионы километров.

Крепче сжимаю в руке кинжал, который дал мне Война, и все же заставляю себя встать… Меня сейчас вырвет! Стошнит прямо на кровать Войны, и увы, не от отвращения, которое я испытывала к нему еще вчера. Подавляю приступ тошноты, откидываю с глаз волосы и, пошатываясь, бреду к столу. С тяжелым вздохом падаю на стул, кладу рядом кинжал.

Не думаю, что мне стоило вставать. Все тело кажется… сломанным. Или, скорее, что кости в нем только что срослись. Они будто хрупкие тонкие веточки, которые вот-вот переломятся на ветру.

Передо мной на блюде курага, инжир и финики, оливки и вяленое мясо – баранина или козлятина. Сейчас любое мясо – баранина или козлятина. А еще на блюде нарезанный сыр и несколько лепешек. Рядом – кофейник и маленькая чашечка с густым кофе по-турецки. Кофе давно остыл, хлеб затвердел, а сыр подсох, но эта еда переносит меня в рай. Наслаждаться ею не мешают даже синяки и разбитая губа.

Я ем и продолжаю осматриваться. Странно находиться в шатре Войны не в качестве обычного посетителя, а в качестве гостьи.