со мною, как со злодеем и извергом человеческого рода. Вытащив из дому, ровно бесчувственную колоду, в гла­зах народа влачили меня по улице в одной рубашке и босиком для всеобщего посмеяния, желая устрашить на­род и вместе похвалиться дерзким могуществом своим в глазах людей, которые, полагая меня уже погибшим,

делали фальшивые присяги, ложные показания и отка­зывались от прежних.

Которые же не желали так поступить, тем всякие злодейства учиняли, морили голодом, вместе с семей­ством заковывали в цепи, угрожали солдатством, плеть­ми, разорением, ссылкою в Сибирь. В довершение всего от меня отобрали верного слугу, дабы сим образом уда­лить еще одного свидетеля своих преступлений.

В Нижнетагильских заводах бросили меня в камор­ку с клопами, блохами и прочей нечистью и в баню не пускали, отчего тело мое покрылось вередами и пузы­рями.

Тако же и в екатеринбургском остроге никуда меня не пускали, даже к церкви в день ангела, и в ночи сто­рожа, присев вокруг меня, жгли свечи, а колодники в нечистой посуде смердящими руками варили мне есть. В результате всего потеряно мной здоровье, которое есть первейшее благо жизни, но господа следователи не же­лают освидетельствовать мою болезнь на основании 109 главы Высочайшего Уложения.

Как к величайшему преступнику, приставили ко мне караул из 8-ми человек, и с таким же неприличным караулом водили меня в уездный суд для насмешки и изнурения, между тем как истинные преступники, управ­ляющий Сигов и горный исправник Платонов с братьею, живут в делах под покровительством начальства.

Правительство Пермской губернии мстит мне, что я дело божье прославил, обличив непорядки в нижнета­гильском воспитательном доме, где голодом и нечисто­той морили нещастных младенцев, указав на склонность к корысти управляющего Сигова и горного исправника Платонова, а также уличив их во многих иных преступ­лениях, чинимых бедному народу в Нижнетагильских заводах.

Однако советник губернского правления Васильев, назначенный для расследования сих преступлений, при­слушавшись к клевете, все покрыл, истину переименовал ябедой, а ложь облек одеждою истины.

Но господь защитит меня сильною десницею своею!

Посему до освобождения меня от изнурительного ареста не могу дать здесь, в губернии, требуемых от ме­ня ответов, ибо язва беззакония от Нижнетагильских заводов распространилась уже по многим местам гу­бернии.

Вследствие этого настоятельно прошу отправить ме­ня в Санкт-Петербург для открытия Его Императорско­му Величеству важнейших особенных тайн, которые по важности их могу объявить только перед лицом отца Отечества, Императора нашего Александра Благосло­венного, дышущего благом народов своих».

ИЗ ПИСЬМА ГОРНОГО ИСПРАВНИКА ПЛАТОНОВА

ПЕРМСКОМУ БЕРГ-ИНСПЕКТОРУ БУЛГАКОВУ

ОТ 18 МАЯ 1824 ГОДА:

«...Вследствие долговременного отсутствия отставно­го штабс-капитана Мосцепанова я велел снести пожитки его в чулан, каковой чулан опечатан печатью поручика горной роты Перевозчикова, имеющей образ: сердечко, а на нем венец. Портрет государя императора взят нами в контору, а мебель оставлена в дому, где впредь до выяснения поселен лекарь Неплодов. Часть пожитков Мосцепанова была нами изъята у его слуги, за что по­следний, подвергнувшись штрафованию розгами, отправ­лен в куренную работу, поскольку и в прочем есть чело­век ненадежный, приверженный, кстати сказать, старо­му закону, сиречь гибельному перекрещенскому расколу. Известной вашему превосходительству сожительнице Мосцепанова, вдове учителя Бублейникова, замеченной в проникновении на квартиру ее сожителя и вынесении лакового подноса, писанного ее отцом, живописцем под­носной мастерской Рябовым, указанный поднос был ос­тавлен по слезной мольбе из уважения к человеколю­бию...»

РОСПИСЬ ПОЖИТКАМ ОТСТАВНОГО ШТАБС-КАПИТАНА МОСЦЕПАНОВА, СОСТАВЛЕННАЯ ПОРУЧИКОМ ГОРНОЙ РОТЫ ПЕРЕВОЗЧИКОВЫМ В ПРИСУТСТВИИ УСТАВЩИКА МАТВЕЕВА И ЛЕКАРЯ НЕПЛОДОВА 19 МАЯ 1824 ГОДА:

«Складни святителей обложены медью. Полотенце простого полотна.

Штаны кожаные ветхие.

Евангелие русское, устав артиллерийский, святцы одне.

Подушка пуховая под наволокой китайчатой лазоре­вой.

Перина.

Трость камышовая с набалдашником медным.

Мундир штабс-капитанский ветхой.

Седло немецкое ветхое, два пистолета кухенрейторов- ских, шпага в портупее.

Шляпа шерстяная.

Картуз сукна мясного цвету ветхой.

Одеяло заячье ветхое, одеяло выбойчатое—подбито мехом песцовым.

Халат лазоревой аземской, ветхой.

Тарелок оловянных две, блюдо небольшое одно, дру­гая посуда.

Гребень костяной ветхой.

Трубка.

Две щетки — одна платяная, другая сапожная.

Одне ножницы, оселок старый, клок пестряди. Чаю две плетенки.

Чернильница порцелиновая».

XXXII

Уголовные дела на уральских заводах подлежали ве­дению пермского берг-инспектора. Губернский же про­курор осуществлял надзор за правильностью течения за­веденных дел и содержанием арестантов. Тем не менее подробно их обязанности разграничены не были. Булга­ков занимался всем вообще происходящим на ураль­ских заводах, в том числе и правосудием, а Баранов — всем, касающимся правосудия, в том числе и на заво­дах. Отсюда проистекали порой всякие мелкие разно­гласия. Но они неизменно вскоре оказывались исчерпа­ны, поскольку и Булгаков, и Баранов главным почитали казенный интерес, который без владельческого и упра­вительского тоже удовлетвориться не может.

В деле Мосцепанова они сразу пришли к обоюдному согласию. Дело было ясное, и его следовало окончить скорейшим решением судебных мест. Для этого оно по­ступило из екатеринбургского суда в пермский, а сам Мосцепанов посажен был не в острог, а на гауптвахту. После екатеринбургских строгостей его надеялись умяг­чить такой поблажкой, склонив к признанию вин. Од­нако Мосцепанов никаких вин за собой не признавал и отказывался отвечать в суде на вопросные пункты, об-

виняя в беззаконии не только нижнетагильских управи­телей, но уже все начальство Пермской губернии.

Таким образом, дело приобретало оттенок государ­ственный.

Кроме того, течение дела неожиданно замедлилось отказом протоиерея Капусткина в нем участвовать. Ка- пусткин утверждал, что Мосцепанов выстрелил в него по случайности, преступных намерений не имея. «Так ведь угрожал же он пистолетом!» — настаивал Василь­ев. «Что ж, что угрожал, — отвечал Капусткин. — Мо­жет, он сам в себя выпалить хотел? Нет, я ему не судья. Пакостный он человек, а я свое дело сделал. Бог ему судья...» — «Да как же бог!» — возмущался Васильев. Его такой оборот вовсе не устраивал. И так не сумел он с искусством выполнить губернаторского поручения, принеся Антону Карловичу одни новые беспокойства. Тот уже к нему всякое расположение потерял, в каби­нет для разговоров зазывать перестал и, проходя мимо, брезгливо морщил тонкие ноздри, будто от Васильева несло непотребно.

«Да вот так же, бог!» — невозмутимо отвечал Капу- сткин.

И Баранову он то же говорил без всякого сму­щения.

Из Нижнетагильских заводов, куда снаряжены были двое заседателей екатеринбургского суда, шли в Пермь листы свидетельских показаний, перечеркнутые понизу знаком «зет», и заключения самих заседателей, «зетом» не перечеркнутые. Из них окончательно стало ясно, что все жалобы Мосцепанова суть изветы. Кое-какие незна­чительные непорядки, правда, обнаружились, но их ни­как нельзя было счесть беззакониями в собственном смысле, а лишь отступлениями от закона нравственного, который, как известно, различными людьми различно понимается. «Закон нравственный, — писали заседате­ли,