забывает человек: и покой, и гульбу, и власть свою над другими людьми. А вот страх смертный не забывается, въедается в душу, как в кожу — порох. И душа от такой памяти слабеет.

Уже совсем близко было зимовье. Уже и видно его было хорошо — изба не изба, малый пристрой, сараюш­ко. Окон нет, лишь под самой крышей щель волоковая. Дверь дощаная прикрыта. Тишина... Да есть ли там кто?

И тут вдруг в лесу жалобно заржала лошадь.

— Мать твою! — выругался Зотов.

Дверь распахнулась, и на пороге возник человек в белой рубахе. Рубаха светлела в дверном проеме вы­соко над порогом, и еще босые ступни белели внизу, а лицо не белело — видать, Косолапов голову склонил под притолокой.

Зотов вскинул ружье и выпалил в белое. Он даже приклад до плеча донести не успел, ружье дернулось в руках, вихнулось. Дымом застлало глаза. Сразу захлоп­нулась дверь, и вокруг раскатисто загремели выстрелы. Звук их, отраженный надвинувшимся на поляну лесом ушел в низкое серое небо, и там, в вышине, слились в единый гул сами выстрелы, крики людей, лошадиное ржание и тонкий скрип захлопнувшейся двери. Темные фигуры бежали по мокрой траве, уже не пригинаясь, добежали до двери, навалились. Но из щели ударил выстрел, порхнули щепки, и один из казаков отскочил в сторону, лег на землю, зажимая руками живот.

...«Ну вот, — подумал Косолапов, отступив от двери за бревна, чтобы пулями через доски его достать не мог­ли. — Дождался-таки. Нет, чтобы вчера уйти! Не хотел дурак, в лесу ночевать, теперь в земле заночуешь...» Он взял с чурбачка ломоть хлеба, посыпал порохом заместо соли и откусил. Пожевал, прислушиваясь. С по­ляны доносились голоса, среди которых ясно выделялся голос Никиты Зотова. «Этот убьет», — подумал Косо­лапов. Спокойно так подумал и ткнул дулом ружье в наметанные на крышу сухие еловые лапы. Ружье легко прошло сквозь них наружу. Он вскочил на чурбачок и осторожно растащил ветки. В дыру жахнуло сыростью, звериным запахом. Тогда, не колеблясь больше, он вы­стрелил в дверь, мгновенно закинул ружье на ремне за спину и, подтянувшись на стропилах, разом перекинул­ся через крышу на землю, в сторону леса.

Тут, однако, Косолапова уже ждали. Грянул выст­рел. Пуля цокнула о затвор ружья, висевшего за спиной. Срывая ружье, он метнулся к лесу, но тут еще два ра­за грохнуло, и жарко сделалось в спине. Он сумел про­бежать шагов десять — здесь был осинник, звук шагов далеко разносила по лесу палая листва — и упал. Мысль мелькнула: «На мягком помру, на листьях...» Потом жар от спины поднялся к затылку, голову закру­жило, и явилась жена, Пелагея Ивановна. Белый пла­ток был в ее руках. Она утерла ему платком лицо, как тогда, в остроге екатеринбургском утирала, и сказала тихо: «Правда гневна, Климентьюшко, да богу люба!» А он ей сказал, показывая глазами на листья: «На мяг­ком помру, Пелагеюшка...» Она ничего не ответила, растаяла в лесу, в сером тумане, и он понял вдруг, что ничего этого нет.

Понял это и умер.

Тело обшарили и нашли под рубахой прошение на высочайшее имя, в котором описывались события по­следних лет на Кыштымском заводе. Прочитав его, Зо­тов чиркнул кресалом и запалил прошение. Оно съежи­лось, почернело без пламени— бумага сырая была, да еще понизу кровью подмокла. И лишь самый верх, где неумело, по-мужичьи, написана была государева титулатура, вдруг занялся огнем. Зотов хотел стряхнуть бу­магу на землю, но она прилипла к пальцам, и ему слег­ка обожгло кожу у ногтей.

Раненого казака завезли в ближнюю деревню. Там отоспались, отпраздновали победу, да и заночевали. На

другой день казак помер. В завод решили его не возить, схоронили тут же, на погосте. Потом еще выпили, помянули служивого, и когда через день после похорон при­были наконец домой, узнали, что государь император проследовал накануне через Кыштымский завод, при­няв от мастеровых жалобу на чинимые начальством беззакония.

Забегая вперед, я должен сообщить, что жалоба эта была передана графом Дибичем, сопровождавшим государя в поездке, пермскому берг-инспектору Булгакову. А о последствиях, от нее происшедших, мне, к сожалению, ничего не известно.

XXXVII

В дачах Миасского завода, на реке Ташкурганке, где недавно был открыт золотой прииск, названный Царево-Александровским, государь работал кайлом и вме­сте со свитой отрыл до шестнадцати пуд песка. А на екатеринбургской кузнице отковал с рабочими топор и два гвоздя. В первом случае им были произнесены та­кие слова: «Теперь я буду берггауер». Во втором такие: «Хороший моцион!» На Верх-Исетском заводе государь наблюдал разлив чугуна, и когда потекли огненные по­лосы, полетели брызги, сказал:

— Такой картины и у Данта нет.

В Екатеринбурге пришел к нему крестьянин Фрол: Мокеев с пробами семидесяти шести красок, извлечен­ных из уральских растений. За это он был одарен но­венькой красненькой. Здесь же явилось и другое высо­чайшее благодеяние — повару в казарме кантонистоь пожаловано было двадцать пять рублей за искусство в приготовлении овсяной каши.

Города имели вид не худший, чем во внутренних гу­берниях. Мастеровые держались без робости — госу­дарь не любил, когда робеют, любил вольное обхожде­ние. Чиновники были распорядительны и услужливы без. угодливости, дело свое знали, объясняли все толково, не суетясь. А когда на торжественном обеде в Екатерин­бурге городничий предложил пить здоровье всех россия­нок, государь, расчувствовавшись, шепнул сидевшему рядом графу Дибичу: «Ей же богу, Иван Иваныч, в про­винции я вновь становлюсь оптимистом. Как в двена­дцатом году. Прав Алексей Андреич, что подолгу в сто-

лице не живет». Упоминание об Аракчееве было Дибичу неприятно. Но он понимающе улыбнулся в ответ на об­ращенное к нему откровение и осушил бокал.

Услышав тост городничего, лейб-хирург Тарасов по­началу встревожился. Тост мог напомнить государю о смерти Софьи Нарышкиной, его единственной, хотя и незаконной, восемнадцатилетней дочери. Со смертью ее связана была отчасти вся эта поездка. Три месяца назад, узнав об этом, государь вечером ускакал на дачу ее матери и своей любовницы Марии Нарышкиной. Он ускакал из Царского Села в коляске, запряженной чет­верней, а вернулся утром парой, потому что другая пара пала на дороге от неимоверно быстрой езды. В тот же день он уехал в Грузино, к Аракчееву, а затем через Москву и волжские губернии проследовал в Оренбург. Теперь же тост городничего мог всколыхнуть уже по­дернувшееся дымкой времени воспоминание. Но, погля­дев на государя, Тарасов понял, что опасения его на­прасны.

Александр Павлович, конечно же, вспомнил юную Софью. Но выпил вино со спокойной душой, имея в ней тот единственный образ, бывший как цветок в бесплод­ной