белому царю столько лег жизни на земле, сколько звезд на небе.

Это пожелание было куда как кстати, ибо в послед­нее время здоровье государя оставляло желать лучше­го. Хотя нога, ушибленная копытом жеребца Мармура на смотре в Брест-Литовске, давно зажила, но на той же ноге образовалось впоследствии рожистое воспале­ние.

Лейб-хирург Тарасов придумал для больной ноги особую повязку с травами в виде штиблета, которая на­девалась под сапог. Сапог сшит был тоже особый, отче­го правая нога казалась больше, чем левая.

Воспаление задело лишь верхние покровы и боль­шой опасности не представляло. Но оно тянулось уже несколько месяцев, немало способствуя угнетенному со­стоянию духа государя, равно как и безвременная смерть Софьи Нарышкиной. Однако уже вскоре после оставления приволжских губерний ноге стало лучше. Причину улучшения Тарасов полагал в свежем воздухе, а также в благотворном нервенном возбуждении, вы­званном поездкой. «На войне и в путешествии лишь ду­рак не поправится!» — говорил Тарасов.

На перевале, неподалеку от Миасского завода, госу­дарь осмотрел пласты жернового камня — песчаника, употребляемого на жернова. Тут же зашел разговор о кедрах. «Эти деревья, —сказал сопровождавший кортеж горный чиновник, — сколь горделивы своей вышиной и плодом, столь подвержены падению. Каменистая почва не позволяет им углублять корни, и они исторгаются». — «Да, — отвечал государь. — Но посмотрите, какова пре­мудрость попечительной природы! Кедры сплетаются вер­шинами, и такая подпора награждает слабость корней». Уже садясь в экипаж, он добавил: «И между людьми так же все...»

Это замечание вызвало всеобщий восторг, и секре­тарь путевой канцелярии немедля занес его в дневные записки.

Вскоре разговор зашел о геогнозии. Все вежливо слушали горного чиновника, но когда тот высказал мысль о том, что самовысочайшие горы к рождению ми­нералов неудобны, государь заметил неодобрительно: «А между людьми совсем все не так!»

И это замечание тоже нашло себе место на страни­цах дневных записок.

XXXVI

В одну из непроглядных сентябрьских ночей полтора десятка верховых проехали по кыштымским улицам на юг, в сторону озера Увильды. Возглавлял отряд управ­ляющий Никита Зотов — кряжистый мужчина лет пяти­десяти с густой черно-рыжей бородой, росшей от сере­дины шеи. Рядом с ним ехали двое полицейских служи­телей, затем на маленькой высокозадой кобылке трусил мужик в беличьем треухе. Его длинные ноги в грязных лаптях болтались у кобылки под брюхом. Костистое безбровое лицо мужика выражало суетливую озабочен­ность. Вслед за ним ехали в ряд трое приказчиков, а завершали кавалькаду казаки. Все, кроме мужика, бы­ли при ружьях, а у Зотова торчали за ремнем пистолеты.

Когда выехали за околицу, мужик похлопал свою лошадь по холке и засмеялся тоненько:

— Кобылка добра, по бокам желобья, на спине жердь...

Этим он как бы предлагал себя самого и свою ло­шадь для шуток, могущих скрасить долгую дорогу. Но ему никто не ответил. Ехали молча. Лишь од­нажды приостановили лошадей, когда дорога раздвои­лась, и Зотов, подозвав к себе мужика, вопросительно вскинул голову. Мужик, ни слова не говоря, пустил кобылку направо, по узкой тропе, где пришлось ехать гуськом. Но и тут его вначале оттерли вбок, под еловые лапы, а затем один из казаков придержал коня, пропус­кая мужика вперед себя. Мужику, видно, не доверяли и ни первым, ни последним ехать не давали.

Часа через два тропка иссякла у одной из лесных речушек, которую кони, пофыркивая, медленно перешли вброд. Дальше опять пришлось мужика вперед пустить. Он ехал в темноте уверенно, лишь иногда останавливал лошадь и не столько осматривался кругом, сколько вслушивался в ночные шелесты. Филин заухал непода­леку, и так отчетлив был его крик, так в точности он прокричал, как и положено филину кричать, что Зотов встревожился. Подъехав к мужику, спросил:

— Не сам ли знак подает?

— Спит он, Косолапов-то, — усмехнулся мужик. — И филином кричать не умеет.

— Ну-ну, — жестко проговорил Зотов. — Рассказы­вай!

Мужик забеспокоился:

— Слышь, Никита Михалыч, ты мне верь! Думаешь, почему я его, Косолапова, преж сего не открывал? А боялся. И сам посуди — Раеторгуев-то с чего вдруг помер? Видать, отравили его. У Косолапова верных лю­дей много было!

— Дурак ты, — сказал Зотов.

— То-то и оно, что дурак. И Косолапов так рассуж­дает. Хлебушек у меня брал, у дурака, крупу брал. А что за него со мной контора расплотится, про то не думал. Вот ты пять сот рублев за него положил. Да рази ж хлебушек и крупа того стоили?

— Уж полгода эти деньги обещаны. А ты вчера только явился!

— Я тебе, как на духу, говорю, Никита Михалыч. Иначе у тебя ко мне веры не будет. Я ведь что думал? Думал, Косолапов-то атаманствовать станет. Тогда и мне кой-чего перепасть может. И почище, может, чем твои пять сот рублев. А он все правду ищет. Государя вот имать собрался. И для чего, слышно? Думаешь, про­шение одно подать? Нет. Хочет он государя украсть, в пещерах скрыть и всю правду ему там рассказать. Вот чего удумал!

Зотов аж передернулся в седле:

— А не врешь?

— Зачем мне врать, Никита Михалыч? — По открыв­шейся прогалине они ехали бок о бок, и сапог Зотова касался болтавшейся без стремени ноги мужика. — Ну, думаю, тут он голову и сложит. Ни себе, ни людям. Ка­кие уж там деньги! — мужик искательно заглянул в ли­цо Зотову:—Ты мне их как выдать-то прикажешь? Сигнациями или провиантом?

— Там поглядим, — отвечал Зотов, всматриваясь в начавшие чернеть верхушки елей.

— Ну, хоть бы часть какую сишациями. Рублев, положим, три ста. Остальное я и провиантом возьму. А?

— Светать начинает, —сказал Зотов. — Скоро ли?

— Уже, почитай, приехали... Потише теперь!

Вскоре опять въехали в лес, но через полчаса де­ревья вдруг поредели и открылась поляна.

— Тама, — проговорил мужик, указывая рукой че­рез поляну.

Зотов вгляделся в темную стену леса на другом ее конце и ничего не увидел.

— Прямо, прямо гляди. Видишь зимовье?

— Вижу, — прошептал наконец Зотов.

Он велел двум казакам остаться верхами — на слу­чай, если Косолапов побежит, прорвавшись, а осталь­ных спешил, расставил полукругом и повел через поля­ну к зимовью. Ружья зарядили еще в лесу. Люди шли осторожно, пригинались чуть не к самой траве. В мут­ном предутреннем свете лица у всех были серые, земли­стые.

Зотов уже давно про себя решил, что Косолапова брать живым не станет, прикончит тут же. Он еще не забыл давнишнего своего страха, когда мужики его по всему заводу искали, а он, Зотов, в чужом подполе отси­живался. Все