наставлял. А она всей внутренней политикой ведала. И даже отчасти — внешними сноше­ниями. Чисто Марфа Посадница!

Получив предписание, Анна Ивановна сказала: «Ишь!» И посадила в переднюю квартиры Сперанского двух будочников. Кроме того, дабы больнее уязвить быв­шего государственного секретаря, она подкупала маль­чишек леденцами и орехами, и те бежали за Сперан­ским по улице, обзывая его «Государевым изменником» или «Польёновым охвостьем». А один пьяный чиновник, выгнанный со службы за пьянство, сидел под его ок­нами на тумбе по все дни и распевал псалом: «На реках вавилонских сидехом и плакахом...» И будочники чиновника не гоняли.

Некоторые чиновники, в том числе и Баранов, ему даже на улице не кланялись. Одни только семинаристы его почитали, ибо он был из таких, как они сами. Да еще ходил к нему один инок, добрейший отец Иннокен­тий.

Тем временем сам Гермес, обуреваемый сомнениями, тайком от жены написал письмо министру полиции Ба­лашову, испрашивая разъяснений, как понимать слова о взятии под присмотр. Балашов ответил: «Взять под при­смотр означает содержать бывшего государственного се­кретаря как действительного тайного советника».

По всей Пермской губернии ни одного тайного со­ветника не имелось. Сам губернатор был статский. Тот­час исчезли со своего поста будочники, прихватив с coбой любителя псалмов, и мальчишки приутихли. А че­рез несколько дней внушительная процессия во главе с самим Гермесом отправилась на квартиру Сперанского приносить извинения. Сперанский встретил их в домаш­нем шлафроке, приветствовал, едва приподнявшись со стула, легким наклонением головы и извинений не при­нял. Баранов, бывший участником этого визита, так о нем впоследствии вспоминал: «Чувство стыда смеша­лось во всех нас с чувством страха...»

Теперь первое чувство было позабыто, но последнее давало временами о себе знать, ибо Сперанский вновь находился в Петербурге у дел. Причем возвращение его в столицу странным образом совпало с опалой Гермеса. И Баранову казалось, что Сперанский его при встрече непременно узнает. И тогда... Память у бывшего госу­дарственного секретаря была преотличная — и на добро, и на зло. В этом, помимо прочего, убеждал такой слу­чай. Уезжая из Перми, Сперанский сказал провожавше­му его отцу Иннокентию: «Буду я счастлив, добрейший отец, будете и вы счастливы!» Никто тогда не придал значения этим словам. Однако скромный инок через че­тыре года стал вдруг настоятелем Псково-Печерского монастыря, а затем получил викарную кафедру в Моск­ве и архиепископство на Волыни.

А Антон Карлович, уезжая, ничего такого никому не сказал. Даже Васильеву. Просто сел в коляску и пока­тил на запад, в родную Курляндию. И пыльное облако с немощеной мостовой устремилось за ним, словно на­смешка над всеми его мечтами и начинаниями, которые с такими людьми, как Булгаков и Баранов, осуществле­ны, конечно, быть не могут.

Обыватели стояли у ворот, глядя вслед отъезжающе­му губернатору. Тревога, обычная при любой перемене власти, лежала на их лицах. Неожиданно, уже у самой заставы, чья-то курица метнулась под колеса его ко­ляски. Кучер не успел придержать лошадей, и бедная несушка, хрипя, поволоклась по улице, затрепыхала смятыми крыльями с кровью на перьях.

«Ну вот, — с грустью, но и не без удовлетворения подумал Антон Карлович. — Сами своей же пользы не понимают...»

Он вытащил из портмоне серебряную полтину, бро-

сил ее к обочине, куда ползла курица. Хотелось все же оставить после себя в народе добрую память.

Блеснув, полтина легла на землю.

«Орел или решка?» — подумал Антон Карлович.

В это время коляска покатила под горку. Мотнулся вдали широкий купол Петропавловского собора, и кон­чился город.

Орел или решка?

Если орел, то все будет у Евлампия Максимовича хорошо в жизни. Если решка — ничего не будет хороше­го... Орел или решка?

XXXIV

Новый губернатор, Кирилл Яковлевич Тюфяев, сво­им возвышением обязан был исключительно собственным достоинствам. Именно эти достоинства и привлекли к нему благосклонное внимание графа Аракчеева. Прибыв, в Пермь накануне столь ответственного события, Ки­рилл Яковлевич не обманул ничьих надежд. Как раз та­кой человек и нужен был губернии в это тревожное время. Он появлялся в присутственных местах внезапно, как Наполеон перед своими неприятелями, и отдавал распоряжения так, что от одного их звучания горохом сыпалась в разные стороны чиновничья мелюзга, уже потом вникая в смысл сказанного.

Кирилл Яковлевич был коренаст, усат и громогласен. В отличие от Антона Карловича, пристрастия имел са­мые определенные. Когда в дворянском собрании жена Булгакова завела с ним разговор о поэзии, губернатор отвечал ей так: «Что поэзия? Сами посудите, сколько важных и государственных слов никак рифмы себе не приищут: геройство, нравственность, мысль. А такое слово, как «превосходительство», ни в ямб, ни в хорей уместиться не может... Нет, сударыня, поэзия — это тол­па слов в пустыне мысли!» Но философию он уважал. А еще больше уважал архитектуру, как искусство поло­жительное. Потому губернский архитектор Свиязев был: им обласкан при первом же представлении. Правда, в полной мере любовь губернатора к архитектуре прояви-

лась позднее, доказательством чему может служить оби­лие зданий, выстроенных в виде начальной буквы фами­лии Кирилла Яковлевича. Однако по многим призна­кам это стало заметно уже после первых его распоря­жений. У Казанской и Сибирской застав воздвиглись кирпичные пирамидки с орлами, а на набережной и в Загородном саду — ротонды в дорическом ордере, укра­шенные императорским вензелем. Кроме того, тракт близ города обсажен был березками в четыре ряда, благодаря чему явилось пермским обывателям подобие бульвара. И деревянные тротуары, которыми пренебрег Антон Карлович, тоже были настелены.

Но всем ведь никогда не угодишь. Всегда найдутся охотники позлословить, не способные сами ни к каким практическим предприятиям. Учитель гимназии Феонов, к примеру, опять сочинил стихи, ясно выдававшие от­сутствие в нем твердых принципов. Действительно — и про одного губернатора написал, и про другого. А они были полная противоположность. Какие уж там прин­ципы!

Стихи между тем были такие:

Ах, губернатор наш Кирилл!

В Перми ты много натворил!

От Егошихи и до Слудки

Настроил тротуары в сутки

Из всех заборов и полов

От обывательских домов.

Воздвиг ротонды, пирамиды,

Ну просто прелесть, что за виды!

Неаполь, Греция и Рим,

Мы знать вас больше не хотим!

Но эти стихи не могли положить тень на все огром­ное значение деятельности Кирилла Яковлевича.

И не положили.

XXXV

При начале сентября государь император Александр Павлович был уже в Оренбурге. Осмотрев различные заведения и казармы, он принял старейшин киргизских, а на другой день сам посетил прикочевавшую под город орду, где поднес подарки ханским женам. На обратном пути в Оренбург киргизы толпой ехали за ним по степи. Выпустив поводья и воздевая руки вверх, они криком

просили аллаха даровать