и подземелья их служили темницами для царственного рода, а сам Бала-Гисар дворцом для царей, когда стоны отца и радостные пирования сына сливались в одно и под одним кровом. – Гробница Тимур-шаха, высокое в восточном вкусе, находящееся также вне города, не видно за деревьями. Гробница Тимура и Бабера! Сколько воспоминаний… И вы видите вокруг себя безмолвные и неподвижные группы мусульман, пораженные красотой зрелища и величием предмета, и вполне преданные внутреннему созерцанию.

Собственно Кабул представляет одно поразительное здание, – я хотел сказать представлял два года тому назад: от него остались одни развалины. Это Чауча, базар, великолепнее которого едва ли существовало здание на востоке; украшенный арками и фресками, он составлял нечто огромное и вместе щегольское в мавританском стиле и служил гордостью для всех азиатцев. Особенно красив он был вечером, когда лавки его освещались и выказывали всю роскошь азиатских произведений.

Если бы нужно было сравнить с чем-нибудь азиатский город, сообразно с нашим европейским понятием, то всего ближе можно было бы его сравнить со старинным городом в Италии; правда, в нем нет тех высоких, несколько-этажных домов, лицом на улицу; но те же тесные, нечистые улицы, тот же оглушительный шум, особенно после обеда, на площадях: толпы, окружающие сказочника, лицо отличительное на востоке и в Италии; наконец, крики дервишей, возвещающих чудеса Магоммета, дервишей, которых вы сами знаете с кем можно сравнить.

К общему и довольно подробному описанию Кабула прибавим, что в нем было до 70.000 жителей. Климат превосходный; зной полуденного лета умеряется прохладой, которой всегда пышет со снежных вершин гор, господствующих над городом. Изобилие, разнообразие и вкус кабульских фруктов вошли в пословицу в Средней Азии. Кабул столица азиатского кейфа.

В ночь на второе ноября, 1841 года, сипай наш был послан зачем-то, из лагеря, расположенного за городом, в Кабул, где жило много английских офицеров, особенно семейных, и сам Бюрнс. Несмотря на позднюю пору, в улицах заметно было некоторое движение, но все было в порядке, и наш сипай не нашел бы тут ничего необыкновенного, если бы кизиль-баш, остановивший его, не указал таинственно на проходящих. «Так что ж такое, – отвечал сипай, – народ где-нибудь запоздал, за работой или за пиром, и возвращается домой, как и ты грешный!» – «Эх, душа моя, да разве ты не видишь, что люди идут из дому, а не домой: ведь все направляются за город. Говорят, – прибавил он, наклонившись к уху сипая, – в горы пришел Сердар (Экбер-хан) со своими и к нему отовсюду стекается народ, как горные ручьи к одному устью. Не быть бы худу, сердце мое». – «Пустое; я сейчас из лагеря, и там все так тихо и спокойно, как в нашем благословенном Непале. Да и сам Бюрнс присылал сказать, чтобы мы и не думали о каком-либо общем возмущении в крае. Экбер-хан далеко в Туркестане: все это сказки». – «Детям говорят сказки, а они принимают их за истину: дай Бог, чтобы с вами не случилось наоборот».

Кизиль-баши, то есть персияне, составляют из себя совершенно отдельный и обширный квартал в Кабуле. Они любили Дост-Мухаммета, у которого мать была персиянка. Хан также особенно покровительствовал это сильное племя, тем не менее, однако оно, по крайней мере, по наружности, стояло за дело англичан, руководствуясь более расчетом ума, чем движением чувств, и надеясь на силу последних.

Сипай со своим приятелем отправились к одному из туземных старшин в городе, преданному англичанам, чтобы разведать, не случилось ли в самом деле чего-нибудь необыкновенного; но тут было не до опасений; пир шел горой; было несколько английских офицеров, и заповедь Корана о запрещении вина была побеждена европейской логикой и забыта самыми ревностными мусульманами. Пришедшие присоединились к общему веселью. Вдруг, в самом разгаре пира, явилось лицо не прошенное и вовсе нежданное, явилось, грозное и неумолимое, как сама судьба древних, и пир остановился. Это был Абдуллах-хан!

Непостижимо, что может сделать сила человеческой воли! Абдуллах-хан, хотя втайне ненавидел англичан, подобно многим другим старшинам Авганистана, но тщательно скрывал свои неприязненные чувства; появление его, казалось, не могло никого удивить; к тому же, все присутствовавшие здесь, особенно англичане, слишком свыклись с опасностями, не дрожали и тогда, как сама смерть заглядывала им в глаза; но в это время достаточно было одного взора Абдуллах-хана, – взора, говорил сипай, такого поражающего, такого молниеносного, которого я не забуду и в минуту смерти, – чтобы окаменить всех бывших на пиру. Они оставались неподвижны, хотя по тайному инстинкту вполне постигали свое положение; так тигр цепенеет от взгляда человека, нередко спасающегося этим одним орудием в Индии. – Раздался оглушительный крик Абдуллах-хана, но он уже не мог пробудить англичан, потому что между появлением диких авганов, сбежавшихся на этот крик и гибелью англичан оставалось одно мгновенье. Все они были изрублены в мелкие куски, и изуродованные члены их, то вздетые на пики, то влекомые по земле, на показ народу, как трофеи смелости, были большей частью унесены из комнаты, где за минуту был пир веселый и беззаботный! – Один хозяин, Эбенсар-ага, не отмеченный на жертву мести перстом Абдуллах-хана, стоял в грустном раздумье в комнате, в которой измельченные, изрубленные члены англичан в беспорядке валялись с остатками трапезы, с ломтями кибабу; пол был залит вином и кровью, еще дымившеюся, и на одной рассеченной голове сидел черный кот и блестящие глаза его были и еще блестящее, разгораясь от вида крови и трупов; казалось, он также торжествовал и сочувствовал общей жажде мести. Ага уныло покачал головой, глядя на остатки еще недавно торжествующих англичан; он запер страшную комнату, оставив в ней единственным стражем этой могильной добычи кота, и сел у порога своего дома, ожидая, что случится, с равнодушием и презрением к жизни истинного мусульманина. – Судьба не обойдет меня, ни я ее, – сказал он, и закурил кальян.

Сильный удар в голову сипая ошеломил его; вскоре он очнулся и увидел себя в самом неловком положении, перекинутого через седло лошади, сзади какого-то всадника, которого он не мог видеть в лицо. В городе была повсюду кровавая резня. Все дома, где жили англичане, были осаждены; иные из жильцов защищались с отчаянием, другие были застигнуты врасплох; но тех и других ожидала одинаковая участь. Всего более толпился народ около дома, занимаемого Бюрнсом: тут была страшная давка, и сипай, который служил некогда у Бюрнса, был с ним в первом путешествии в Среднюю Азию и чтил в нем какое-то высшее существо; сипай думал, что Бюрнс спасся и потому народная ярость вопила здесь всего более; но вдруг, среди