общих криков радости, высоко над толпой, показалась вздетая на пику голова – и бедный сипай замер, узнавши в ней голову своего благодетеля.

Незнакомый всадник и сипай достигли главной площади, никем незамеченные, но здесь были на время остановлены кипевшей битвой; отряд, высланный шахом Шуджой из Бала-Гисара, под предводительством его сына, для усмирения возмутившегося народа, был встречен на площади, атакован отовсюду, и, имея в своих рядах множество людей, преданных народному делу, почти без сопротивления бежал обратно в Бала-Гисар.

Везде картина народного восстания ужасна; но в Азии, где фанатизм не знает границ, но в Кабуле, где ненависть к англичанам, долгое время сжималась, притаившись под личиной покорности, и, наконец, разорвала преграды, и яростная, кипя и бушуя, низринулась на свет, – о, тут эта картина была невыразимо ужасна! Не было пощады никому. Младенцев, для потехи, кидали вверх и потом подхватывали острием пики; женщины спасались от позора только тем, что ярость авганов трепетала за каждое мгновение их жизни…

Оставим это сокрушающее сердце зрелище и последуем за сипаем, который уже достигал ворот, ведущих к кварталу кизиль-башей, как вдруг раздалось вокруг роковое «кяфир, кяфир» и удары посыпались на него; но добрый конь рванулся вперед, и всадник, достигнув первого двора кизиль-башей, через ограду перебросил сипая во двор, а сам помчался вперед.

Это было утром, 2-го ноября; английский лагерь оставался в бездействии! – В половине декабря, как известно, последовало убийство английского посланника и вслед за тем истребление всей англо-индийской армии, бывшей в Кабуле. Обстоятельства эти слишком известны, чтобы их описывать; к тому же нас занимает только участь бедного сипая. Скажем, однако, несколько слов об Экбер-хане, который впоследствии играл главную роль во всеобщем восстании, и теперь первым действователем в Авганистане.

Экбер-хан, любимый сын Дост-Мухаммета, разделял его участь, его изгнание, до тех пор, пока отец, истощивший все средства в борьбе с англичанами, не сдался в плен; тогда Экбер, не смотря на убеждения Дост-Мухаммета и обещания посланника, предпочел скитальческую жизнь в Туркестане покою и довольству англо-индийского пленника. К делу этой резни в Кабуле он не причастен. – Леди Сель ужасно восстает на него за то, что он силой своего увлекательного красноречия и вкрадчивостью обольщения успел убедить английских начальников к сдаче армии; но в этом случае не английские ли начальники всего более виновны! – Со своими привлекательными манерами, Экбер соединяет наружность, полную мужественной красоты и отваги. Его черные, выразительные глаза кажутся еще чернее и лучистей от белизны чалмы, которую он носит очень щегольски; открытый лоб внушает к нему невольно доверенность. В лице преобладает тихая задумчивость, следствие продолжительной горести; стан гибок и строен, как побег молодой раины, и вся наружность его имеет в себе что-то особенно благородное и мужественное…

Сипай лежал бесчувствен. Настала ночь, ночь востока, роскошная, звездометная, не такая светлая, как у нас, на севере, где даже нельзя скрыть тайны любви; не такая темная, как ночь крайнего юга. Не люблю я наших бледных ночей, без таинственного полумрака, без зыбких теней, наводящих на душу невольный, но сладкий трепет. На то и ночь, чтобы она была темна; хотите света, дождитесь дня.

Прохлада осенней ночи возвратила к жизни сипая; но, казалось, он очнулся только для того, чтобы почувствовать все терзания боли; он не мог шевельнуться; закрывшиеся раны вновь точили кровь, томительная боль отдавалась всюду; напрасно он силился подняться: ноги не служили ему и он опять падал в страданиях невыносимых; пить и пить просил он, сгорая жаждой, но никто не шел на помощь; он алчно глядел на висевшие над ним древесные ветви, отягченные росой, но роса не падала на него. Вдруг ветви всколыхнулись, и тихо приблизилась к нему женщина, закутанная с ног до головы; она поставила возле него кувшин с водой, трепетной рукой обмыла его раны, смочила каким-то целебным составом, и, не произнесши ни одного слова, удалилась. – Так приходила она на другой день, на третий.

Тут мог бы я вам составить целый роман при столь удобном случае: сказать, что эта женщина была жена незнакомого спасителя, что сипай и она влюбились друг в друга страстно, бежали, были пойманы и прочее. Увы! Ничего этого не будет; потому что я жертвую для истины всевозможными эффектами. Сипай никогда не узнал, ни кто был его спасителем, ни кто была таинственная спасительница. Первое обстоятельство отчасти объясняется таким образом: англичане и сипаи имели в Авганистане друзей и людей преданных себе. Сколько по личной приязни, сколько и по расчету, ради выкупа, или стараясь приобрести покровительство англичан, жители Кабула старались спасать своих друзей, и некоторым удалось это. Сипай полагает, что его незримый спаситель был Кизиль-баши, друг его, тем более, что он привез его к своим. Но может быть этот мнимый благодетель желал только приобрести себе пленника, и не успел воспользоваться своей добычей при тогдашних смутных обстоятельствах. Не трудно понять и вторую часть спасения сипая. Он был брошен в сад, принадлежавший к женскому отделению жилища. Бедная затворница гарема, вероятно нечаянно, набрела на страдальца, и для рассеяния, а может быть и по движению чувства, принялась лечить больного; это было тем для нее удобнее, что мужская часть Кизиль-башей была слишком занята народным восстанием и вовсе оставила свою женскую половину. Так, по крайней мере, было в доме, куда попал сипай. Раз только он услышал мужской голос и это совершенно прервало нить романа, который, может быть, бедная обитательница гарема, скуки ради, повела бы и далее. В следующую за тем ночь прибежала она к сипаю, и, подавая веревочную лестницу, торопливо произнесла: беги – и скрылась. Это было первое и последнее слово, произнесенное ею.

Напрасно сипай старался достигнуть укрепленного лагеря англичан; он был открыт, схвачен, и так как месть несколько поутихла, то жизнь его была пощажена: он был уведен в горы, продан, перепродан и, наконец, очутился рабом туркменцев, кочевавших близ персидских границ. В другое время я скажу вам, что такое раб на востоке, и особенно из индийцев, которых мусульмане не терпят еще более чем христиан.

Мы уже сказали, что сипай бежал из плена, что удается весьма немногим. В Тегеране консул заботился о нем с отеческой попечительностью. Уже он нашел средства для отправления его на родину и, радостный, поспешил к нему, чтобы утешить страдальца близостью свидания со страной, ему милой, с людьми, ему близкими. Вообразите же ужас почтенного консула, когда он увидел на полу его комнаты один окровавленный труп. На столе лежала записка, которая не оставляла никакого сомнения насчет самоубийства