Напившись, он вылил себе на голову остатки и только после этого смог сесть и оглядеться. С этого места открывался восхитительный, завораживающий вид на море. Дом стоял в опасной близости к склону, нависая над водой, в любой момент готовый рухнуть вниз. Владимир подошел почти к самому краю, забыв, что боится высоты. Не то чтобы боится, но никогда раньше он так не рисковал, наклоняясь вперед, и никогда раньше его не посещало столь острое желание кинуться вниз. Так было только однажды, в студенческие годы, когда он стоял на мосту, свесившись по пояс через ограду. И его манила Москва-река, черная, непривлекательная. С тех пор реки у него вызывали брезгливость – мутная вода, илистое дно, по которому страшно ступать, болотистые заводи, куда любители рыбалки сбрасывают остатки пиршества. А еще оводы, зудящие над ухом, привязчивые и кусающие так, что место укуса раздувалось и болело, как открытая рана.

– Ну, подумаешь, укусила мушка, – успокаивала маленького Володю бабушка.

Она любила водить внука на берег реки, расстилать покрывало и непременно есть. Есть нужно было обязательно – фрукты, бутерброды, вареные яйца. И Володя страдал. Он убегал в реку, холодную, с сильным течением, в которой невозможно было плавать – вода не держала. Он барахтался у берега, захлебываясь от ужаса, окружавшего его со всех сторон. Внизу, под ногами, которые немедленно утопали в противной черной жиже. В самой воде, коричневой и грязной настолько, что не видно было руки, если ее опустить под воду. В оводах, которые облепляли его, безошибочно определяя легкую жертву. И в бабушке, которая ждала его на берегу, выкладывая на хлеб колбасу. Володя не мог сказать, что не может, не хочет есть. И покорно заглатывал бутерброд всухую, потому что от каждого глотка воды его начинало тошнить. И по ночам расчесывал укусы, которые бабушка смазывала маслом чайного дерева (этот запах въедался во все – в подушку, в одеяло, в пижаму…).

Владимир мог четко перечислить, что не любит, но когда Александра спросила, что он тогда любит, не смог ответить. И в этом была его ошибка – он рассказал Александре про реку, про оводов, про воду, про подмосковное лето, сшибающее то жарой, то незапланированным холодом. Он пытался объяснить ей, что предпочитает предсказуемость, которую нельзя ждать от гидрометцентра, и это выводит его из себя. Он даже рассказал про бутерброды с колбасой, которые с того самого лета, проведенного с бабушкой, даже видеть не мог. Но Александра только смеялась и говорила, что Владимир никак не повзрослеет и не избавится от детских страхов. Но позже, размышляя, что же он все-таки может «любить», он так и не смог ответить на этот вопрос. Горы, равнины, озера, море?.. Он любил собственную квартиру, с кондиционером, в котором регулярно чистил фильтр, с собственным душем с фильтрованной водой, запасом воды в стеклянной таре, сквозняком, которым научился управлять, и машиной, которая стояла около подъезда. Даже когда появилась возможность купить гараж, Владимир не стал этого делать. И мог подолгу стоять около мусорного контейнера, ожидая, когда освободится место около его подъезда, даже если другие места, в двух-трех метрах, были свободны.

– Ты странный, – иногда говорила Александра, всячески подчеркивая, что шутит.

Да, он был странным. Даже в том, что пытался разобраться, почему Александра мирится с его причудами и так хочет создать с ним семью, почему Соня с такой легкостью и готовностью согласилась с ним жить.

От неожиданной физической нагрузки, от нелепого поступка у него закружилась голова. Головокружений в анамнезе не было, в обмороки Владимир никогда не падал, считая это внутренней распущенностью и несдержанностью. Но сейчас он сел на траву, почувствовав слабость, озноб, тошноту и тоску. Такую тоску, раздирающую душу, что ему стало по-настоящему страшно. Посидев на траве, он решил войти в дом – там наверняка будет прохладнее, найдутся люди, которые ему помогут.

Об этой фобии он не рассказывал ни психотерапевту, ни Александре.

Тем же летом, которое он провел с бабушкой, ему стало плохо. Вечером он лежал в кровати и задыхался. Тело зудело от укусов. Он боялся встать и открыть окно, потому что считал, что под кроватью живет домовой и если он встанет, то домовой схватит его за ногу. Сказку рассказала бабушка, чтобы он поскорее угомонился. И хотя Володя был в том возрасте, когда вера в сказки уже не бывает такой слепой, в домового он верил. Поэтому лежал и тихонько стонал. Бабушка в соседней комнате смотрела телевизор и не слышала стонов. Она не пришла ему на помощь. Не заглянула в комнату. Он заплакал, описался, но так и не встал.

Утром бабушка на него сильно рассердилась, ведь ей пришлось не только стирать белье, но и сушить матрас. Володя, проснувшийся совершенно здоровым, чувствовал себя обманутым, преданным и брошенным. Во взрослой жизни он вывел для себя свод правил и привычек, которые не допускали никаких нежелательных реакций. Он жил в рамках, которые установил себе сам, для спокойствия. И когда делал ремонт в квартире, сразу же отверг высокую кровать, предпочтя низкую тахту – там, внизу, не мог жить домовой.

Владимир зашел в дом, в котором скрылся старик. И в первый момент, оказавшись в темном помещении, решил, что его состояние – тот самый обморок, потеря сознания или что-то в этом роде. Внутри стояли в ряд стулья. Обычные, деревянные стулья, выстроенные ровно, ножка к ножке. Старые, разнокалиберные, будто собранные по соседям для внезапного торжества. Владимир сел на один из них и увидел рядом с собой старика, который сидел, опершись подбородком о палку и внимательно глядя прямо перед собой.

– Что это за дом? – спросил Владимир, не рассчитывая на ответ.

Владимир посмотрел по сторонам и догадался, что дом – церквушка. К какой конфессии она относилась, по убранству было непонятно. С одной стороны, стулья, выставленные, видимо, вместо скамеек, как в католических соборах. С другой – иконы, похожие на детские рисунки, висевшие на стенах. И тут же – домотканые ковры, свечки из ближайшего супермаркета, точно такие же, какие горели на гостиничном участке. Посередине комнаты стояла икона, украшенная разноцветными лентами. На полу выстроились блюда то ли с едой, то ли с каким-то другим подношением, украшенные ветками, живыми цветами, и лежал ковер. То ли буддийский храм, то ли мечеть. На окнах висели занавесочки, кухонные, домашние, в тон ковру, что вообще не укладывалось в голове.

– А вы не знаете, здесь вода есть? – спросил у старика Владимир, поскольку нестерпимо хотел пить.

Старик посмотрел куда-то в сторону, и буквально через мгновение к ним вышла молодая женщина, неся две запотевшие, только из холодильника, бутылки с водой. Женщина была одета в летний халатик, не прикрывающий колени и, для столь специфического места, слишком открывающий грудь.

Владимир выпил воды, кивнул мужчине и женщине и вышел на улицу. Он чувствовал себя уставшим и разочарованным. Даже обманутым. Не этот дом он ожидал увидеть, не на такое завершение прогулки рассчитывал. Сейчас он чувствовал то, что, наверное, переживали его товарищи по походу, которые вместо вершины горы оказались в местной больнице. Ничего, кроме разочарования и досады. И еще злости. Владимир невольно злился на старика, заведшего его в странный дом, где даже не могли определиться с религиозной ориентацией.