Бердяев говорил о трудности философского диалога с Шестовым, о неизбежности недоразумений при попытках адекватно понять шестовскую мысль…[149]Короче говоря, у Евгении были все основания для несколько отстраненного общения с Шестовым, и к этому мы будем не раз возвращаться, размышляя о шестовской философии.

Заочное знакомство Евгении Казимировны с еврейским мыслителем произошло в 1900 г., когда она только что начала обучение на курсах Герье. Весьма «продвинутая» первокурсница, она скучала на лекциях корифеев отечественной гуманитарной науки. Истина, красота, нравственные идеалы – все, что они провозглашали, уже не захватывало душу, плененную парадоксами сочинений Ницше. Ценности христианской культуры были там «переоценены» – т. е. обесценены, развенчаны; идеалы объявлены «человеческими, слишком человеческими», – оказались под вопросом сам человек и его достоинство. Гуманизм, позитивизм, идеализм – все это представлялось Евгении философским прошлым, глухой, сонной провинцией духа, школярством, которое боится мысли острой, свежей, будоражащей, – казалось в конечном счете той ложью «взрослых», против которой сестры Герцык восставали еще в детстве.

Между тем «дома лежит книга. Совсем неизвестного автора. Вот она мне – живой родник. Самое нужное – самыми простыми словами»[150]. Это книга Льва Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше»[151], только что вышедшая в свет. Она писалась за границей в 1897–1898 гг., была закончена в Швейцарии. Шестов приступил к ней, уже перенеся тяжелую нервную болезнь (это помогло ему изнутри приблизиться к опыту Ницше) и реальный страх смерти; прежде произошло некое «неизвестное трагическое событие в его личной жизни»[152]. Путь книги к читателю легким не был: русские журналы отказывались ее печатать, – в частности, не поддержал Шестова, обратившегося в «Вестник Европы», и В. Соловьев. Автор «Оправдания добра» посоветовал Шестову вообще отказаться от публикации книги и сказал, что ему самому совесть не позволяет рекомендовать ее в журнал. Шестовская книга подрывала авторитет «добра», лишала его статуса абсолютного идеала, так что реакция Соловьева была закономерной. Тем не менее позднее Соловьев косвенно помог Шестову, и книга о Толстом и Ницше вышла точно на рубеже 1899–1900 гг.

С января 1900 г. в журнале «Мир искусства» по частям печаталась другая книга Шестова – «Достоевский и Нитше (философия трагедии)»; Евгения с восторгом находила свое и в ней. Что же в рассуждениях Шестова показалось ей столь интимно-близким? Философское обоснование той самой беспочвенности, в которой она провела все сознательные годы своей предшествующей жизни и которая с некоторого момента стала ей тягостна, – иными словами – проблематизация ее собственной экзистенциальной ситуации. Оказывается, не только она и ее сестра страдали «от своей отрезанности от корня жизни»[153]: в биографии многих, в том числе и замечательных людей «наступает час, когда обличается внезапно, катастрофически лживость всего, что казалось незыблемым, – добро, осмысленность жизни, истина. Человек повисает над бездной…» [154] Шестов показал, каким образом это произошло с Достоевским и Ницше, как к подобному опыту оказался причастным Толстой. Живя доселе без прочной бытийственной опоры, Евгения теперь ощущала себя этим самым «человеком над бездной»: «бездну» – дионисийскую «пучину греха», темную область бессознательного, до Шестова ей уже открыл Ницше («die Welt ist tief»), и она чувствовала ее присутствие в собственной душе. Именно интуиция беспочвенности – некоей подвешенности, экзистенциальной бездомности – то, что сблизило, сроднило Евгению и Шестова, – оба они были обязаны всеми этими вещами Ницше. «Человек… над бездной»: Евгению в юности влекла именно «бездна» с ее тайной, тогда как Шестов был поглощен самим «человеком», его трагической судьбой. Потому Евгения вскоре сошлась ближе с «людьми бездны» – поклонником Диониса Ивановым и Бердяевым, увлеченным идеей Ungrund’a Я. Бёме, и общение с Шестовым в значительной мере утратило для нее интерес. Экзистенциальная философия в шестовском варианте не удовлетворяла ее; умственная близость Евгении с Шестовым проистекала только из их общей захваченности феноменом Ницше.

Каким же было отношение к Ницше самого Шестова, как идеи Ницше отразились в шестовской версии экзистенциализма? Помня о Евгении Герцык, попробуем здесь набросать эскиз проблемы «Шестов и Ницше»[155].

Шестов приступил к изучению трудов Ницше в 1896 г. во время пребывания за границей. Вот что он рассказал об этом своему другу Б. Фондану: «Сначала я прочел “По ту сторону Добра и Зла”, но я не очень-то ее понял, вероятно, из-за афористической формы… Затем я читал “Генеалогию морали”. Я начал читать в 8 вечера и кончил только в 2 часа ночи. Книга меня взволновала, возмутила все во мне. Я не мог заснуть и искал аргументов, чтобы противостоять этой мысли, ужасной, безжалостной… Конечно, Природа жестока, безразлична. Несомненно, она убивает хладнокровно, неумолимо. Но мысль ведь не природа. Нет никаких оснований, чтобы она желала также убивать слабых, подталкивать их; зачем помогать Природе в ее страшном деле? Я был вне себя… Тогда я ничего не знал о Нитше; я ничего не знал о его жизни. Впоследствии <…> я прочитал заметку о его биографии. Он также был из тех, с которыми Природа расправилась жестоко, неумолимо: она нашла его слабым и толкнула его. В этот день я понял». Чтение текстов Ницше сделалось для Шестова жизненным событием, потрясением, неким посвящением: «Я чувствовал, что в нем мир совершенно опрокидывался. Я не могу передать впечатления, которое он произвел на меня»[156].

В непосредственной реакции на аморально-жестокие пассажи Ницше, – а это был поначалу самый резкий протест, – сказалась редкая врожденная доброта Шестова. Его дочь в книге «Жизнь Льва Шестова» рассказывает о деятельной жалости ребенка-Шестова к убогим бездомным животным. Став студентом-юристом, Шестов увлекся – в силу той же его вселенской жалости – рабочим вопросом; в своих статьях 1880-х гг. он писал о «крайней нищете» русского крестьянства. По складу души он был революционером; однако, парадоксальным образом, от симпатии к идеям народовольцев, а также вообще от социальной борьбы его отвратил «научный, марксистский социализм»[157]. Объектом пламенного сочувствия Шестова было отдельное живое страдающее существо, доведенный до последнего отчаяния человек (а отнюдь не абстрактный пролетариат), который и сделался впоследствии средоточием шестовской философии. Библейский Иов, Лютер, Кьеркегор, Достоевский, Ницше – все они были подведены Шестовым под тип невинного страдальца; «правда» такого человека – его претензия на маленькое житейское счастье, просто благополучие – мыслителем абсолютизировалась, объявлялась высшей ценностью. Шестов-философ оказался революционером куда более радикальным, нежели Маркс и Ленин: во имя конкретной личности он ниспровергал не просто общественный строй, а сами законы бытия с их столпами – наукой, моралью, религией… Также и философию Ницше, о чем свидетельствует его рассказ Фондану, Шестов «понял» – принял и сделал творческим истоком собственных исканий исключительно потому, что она открылась