Далее приведена выдержка из ходатайства главы торговой комиссии А. М. Лежавы, сделанного им в 1923 году, в котором он просил прекратить уголовные разбирательства в отношении государственных торговых работников:

Наши процессы не вскрывают с ослепительной яркостью самых мрачных форм казнокрадства и взяточничества, чем только и можно было бы оправдать применения высшей меры наказания. Общее впечатление от минувших процессов остается такое, что смертной казнью мы ведем борьбу с вековым, бытовым явлением русской жизни.

Из моих повседневных сношений с многочисленными нашими хозяйственными работниками, как партийными, так и беспартийными, я выношу вполне определенное убеждение, что уничтожая по приговорам судов отдельных, выдающихся по своему практическому уму и энергии преступников, мы вместе с тем убиваем в массе оставшихся в живых честных и преданных работников энергию, творчество и инициативу. Это страшно, ибо такой паралич столь необходимой нам энергии, конечно, не ограничится кратким временем, но может стать глубоко разлагающим фактором. Воля к работе и творчеству в честных работниках этими приговорами убивается потому, что большинство наших процессов со смертными приговорами не оставляют в массе наших работников того убеждения, что действительно столь исключительно высокая кара применена справедливо и при наличии преступления, действительно страшного. Именно этим объясняется сплошь и рядом ныне встречающееся явление, когда, безусловно, верный и ценный ответственный работник всячески уклоняется от ответственного самостоятельного решения того или другого практического коммерческого дела, заявляя: «Не желаю быть посаженным на скамью подсудимых». Это значит, что наши репрессии пошли мимо цели, они взрывают нас самых. Жутко, что наши лучшие работники в своих чувствах и переживаниях так восприняли наш суд и закон[134].

Отказ принимать решения, отсутствие инициативы, постоянное обращение к вышестоящим инстанциям – очевидно, что альтернативой взяточничеству стал бюрократизм, стандартный режим работы социалистической экономики.

Из этих противоречий следует, что социалистическая экономика имела стандартный режим работы, который, по наблюдению Устинова, носил не только психологический, но и организационный и идеологический характер и который он может охарактеризовать как «уникальную экономическую культуру». Подобно нацеленным на обогащение и выживание психологическим установкам, воспитанным «подпольными» рынками периода Гражданской войны, социалистическая экономическая культура стала результатом совокупности аномальных условий, сложившихся в 1918–1921 годах. Для функционеров социалистического сектора военный коммунизм был прежде всего упражнением в бюрократизации: они занимались получением снабжения из губернского совнархоза или из филиала Компрода, подсчетом размера доли каждого пайка, погашением карточек и написанием отчетов. При НЭПе было урезано централизованное снабжение и ослаблен правительственный контроль, но пропорционального уменьшения объема документации, требуемой партией и правительственными учреждениями, не произошло. Неудивительно, что в 1920-х годах звучали комментарии, особенно со стороны оппозиции, в которых «бюрократизм» продолжали называть «проклятием государства и кооперативной торговли»[135]. В Политбюро с этим соглашались, однако вместе с тем главными уловками работников государственного сектора, желающих уменьшить бумажную волокиту, оставались уклонение от правительственного надзора и подкуп поставщиков. Бюрократизм или капитализм? Бюрократизм или коррупция? Такие ситуации безальтернативного выбора, позднее характерные и для ельцинской России, определяли форму, которую могла принять советская торговля в годы НЭПа.

Магазины государственного сектора при переходе к НЭПу

До 1921 года озабоченность советского правительства сектором торговли сводилась к контролю товаров — их изначальному получению и распределению в соответствии с планом. Торговля как таковая для этого процесса была почти неактуальна, и одним из последствий для историков стала скудость информации о государственных и кооперативных торговых сетях в 1918–1921 годах. Советских руководителей очень интересовало, сколько существует кооперативных ассоциаций и сколько людей в них состоит, поскольку эти данные влияли на выделение снабжения. При этом их не особенно заботило количество и расположение действующих магазинов государственного сектора. Изменилось это лишь с объявлением НЭПа, когда распределение стало играть менее значительную роль, а вновь возросшая значимость торговли говорила в пользу расширения сбора данных о торговых точках. Соответственно, 1922/1923 – первый год, за который имеются статистические данные о магазинах и их розничном обороте того же рода, что регулярно собирались до Первой мировой войны. В начале 1923 года была проведена перепись данных о городской торговле, и примерно в то же время в кооперативной прессе начала публиковаться разного рода информация о магазинах[136]. На основе этих и других показателей, а также пояснительной информации о государственной и кооперативной торговле первой половины 1920-х годов в этом разделе будет рассмотрено, как государственный торговый сектор перенес переход к НЭПу, и будет дана оценка связанным с этим переходом структурным изменениям, произошедшим с 1912 года.

Прежде всего случилось массовое «бегство» из сектора социалистической торговли. Что касается потребительских кооперативов, число их магазинов за 1918–1920 годы нам неизвестно. Однако степень кризиса можно оценить, исходя из того, что в ходе предпринятой летом 1921 года бесплодной попытки возобновить товарообмен 51 000 магазинов были назначены «пунктами распределения товаров». По прошествии полугода функционировать продолжали лишь 19 600. Согласно мнению одного из аналитиков периода НЭПа, этот коллапс объяснялся тем, что «государственные органы предпочитали кооперации частную торговлю как более гибкий и дешевый аппарат» [Макерова 1928: ПО]. При более глубоком анализе можно учесть и такие факторы, как ослабление финансового положения кооперативов в революционный период, из-за чего вновь заявленный упор на экономическую самодостаточность оказался недолговечным; потеря доверия в глазах крестьян, от чего больше пострадали потребительские кооперативы (по мнению крестьян, те уступили дискриминационным мерами государства); а также сокращение покупательной способности граждан, особенно в голодающих регионах[137]. Данные о выручке кооперативов наглядно подтверждают роль последнего фактора: в 1921–1922 годах в сельской местности кооперативы осуществили продаж лишь на 1 р. 9 к. на душу населения [Макерова 1928: 113].

Несмотря на первоначальный кризис, потребительские кооперативы вскоре вновь стали играть роль основного канала распределения в социалистическом секторе экономики. В начале 1922 года их влияние оставалось на самом низком уровне, однако в дальнейшем как количество магазинов и потребительских ассоциаций, так и объемы их продаж уверенно росли. К 1926 году число магазинов, которыми могли похвастаться потребительские кооперативы, составляло примерно от 60 до 70 тысяч, а число платящих взносы членов достигло 12,5 миллионов[138]. В 1921–1922 годах выручка кооперативов упала, составив 10 % от объема внутренней розничной торговли, но вскоре потребительские ассоциации вновь завоевали долю, которую они контролировали во время Гражданской войны (28–35 %), а к 1926 году на все кооперативное движение в целом уже приходилось почти 50 % розничного рынка. Учитывая, что в 1912 году кооперативы отвечали лишь за 1 % от всей торговли в стране, эти данные демонстрируют, насколько долгосрочным оказалось влияние революции на торговлю [Макерова 1928:114,117;