в системе легальных цен, которое явилось результатом длительного (сезонного) закрепления цен продуктов сельского хозяйства на фоне постоянно повышающихся цен продуктов сельского хозяйства обрабатывающей промышленности. Выход напрашивался сам собою: следовало восстановить довоенную, единственно памятную деревне, товарную эквивалентность даже путем пожертвования некоторой частью товарных ценностей, имеющих в обладании города, для того чтобы добиться улучшения продовольственного снабжения города [Фалькнер 1919: 19].

Описание Фалькнера действительно было более беспристрастным, чем то, которое экономический аппарат советского правительства представил в 1918 году, когда была принята новая структура цен: В. П. Милютин описал тогда восстановление довоенных ценовых соотношений в радужных тонах на основании того, что они представляли «более или менее нормальные условия экономической жизни» [Милютин 1918: 6][119]. Как ни странно, несмотря на свое глубокое недоверие к рынку, советские руководители в итоге присвоили (правда, с видимой неохотой) довоенным рыночным ценам на товары статус «справедливой цены», в отличие от «аномальных» рыночных цен революционного периода[120].

Такой взгляд на цены 1914 года продолжал оказывать влияние на политику большевиков еще долгое время после того, как решение свернуть товарообмен в пользу мер принуждения освободило плановиков от необходимости предоставлять «понятные» эквиваленты меняемым товарам. В 1919 году ценовая политика вновь была вынесена на широкое обсуждение, и на этот раз ведущие экономисты надеялись построить целую систему «справедливых цен», в рамках которой деньги служили бы лишь удобным средством выражения реальной эквивалентности вещей. В первой половине 1919 года чиновники потратили на установление цен чрезвычайно много усилий: Комитет цен при Президиуме ВСНХ провел ревизию цен, среди прочего, на 950 различных продуктов текстильной промышленности, примерно 550 единиц кожевенной промышленности, 4250 металлических изделий и 1500 единиц химической продукции и установил их новую стоимость [Милютин 1919: 12].

Несмотря на такую бурную деятельность, статьи Милютина и Фалькнера, опубликованные в июле, ясно давали понять, что комитет все еще во многом действует наугад. Каждый из авторов предлагал свой подход к расчету твердых цен, и в рамках обоих за отправную точку принимались довоенная стоимость вещей и продуктов. Метод, за который выступал Милютин, можно описать как «экономику спроса». Предполагалось, что стоимость будет выстроена вокруг цен на потребительские товары и в конечном итоге вокруг цен на зерно. Они, в свою очередь, будут основаны на количестве денег в обращении (для установления уровней цен) и на идеализированной картине потребительского спроса (для установления соотношений эквивалентности). Эту картину предполагалось взять из данных о бюджетах рабочих домохозяйств дореволюционного периода, внеся в них лишь некоторые корректировки, отражающие предполагаемый «культурный прогресс» России. Метод Милютина, следовательно, едва ли представлял собой нечто большее, чем просто обходной путь, нужный, чтобы обосновать сохранение довоенной структуры цен[121]. Предложение Фалькнера, более искушенного экономиста, чем Милютин, можно было бы определить как «ценообразование предложения»: в нем должны учитываться денежная масса (темпы ее роста с 1914 года) и поставки сырья (темпы его сокращения). Поскольку за период Гражданской войны промышленное производство сократилось более резко, чем сельскохозяйственное, Фалькнер утверждал, что советская ценовая политика искусственно подняла сельскохозяйственные цены и что справедливая система цен будет еще сильнее скошена в сторону городских товаров. Опять же, основанием для этих расчетов служили «нормальные» цены первой половины 1914 года [Фалькнер 1919: 15–21]. Однако авторы обоих предложений забывали учесть, что гибкость спроса не всегда одинакова: как было показано в первой главе, на протяжении революционного периода из-за голода и изменения цен структура спроса претерпевала значительные изменения[122].

В 1920 году поиски системы ценообразования, которая бы отражала «реальные стоимости» товаров, продолжались, но демонетизация сделала их менее срочными. К 1921 году, когда стоимость товаров, получаемых рабочими в натуральном выражении, стала в тринадцать раз превышать их заработную плату в денежном выражении, демонетизация распределения потребительских товаров была фактически завершена. Эквивалентность все еще играла роль в межведомственных расчетах, но в интересах эффективности эти операции совершались без денежных переводов, а посредством манипуляций с балансами счетов в национализированных банках [Оболенский 1920: 7-11]. Как отмечал Атлас – историк, некогда бывший одним из архитекторов советской денежной политики, – интенсивное развитие процесса натурализации в 1918–1920 гг. обусловливалось факторами как объективного, так и субъективного характера: склонности советских руководителей рассматривать деньги как пережиток капиталистического общества и считать, что их исчезновение, согласно докладу Комиссариата финансов, подготовленному в декабре 1920 года, «приблизит нас к светлому началу коммунистического строя»» [Атлас 1969: 139, см. также 150–151]. Подобные настроения выражали на протяжении всего революционного периода. Среди примеров – доклад члена Комитета цен М. Н. Смит-Фалькнер на I Съезде Советов народного хозяйства в мае 1918 года, где она представляла социалистическое распределение не как обмен, «в котором деньги являются самостоятельным фактором ценообразования, а обмен человеческого труда на человеческий труд» [Труды I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства 1918: 291]; озвученное в июле 1919 года Милютиным предсказание о том, что «с падением капиталистической системы умирает денежный фетиш, этот бог капиталистического мира, и денежный знак неизбежно превращается в трудовой талон на получение соответствующей продовольственной или вещевой порции» [Милютин 1919:11]; и постановление ВЦИК, принятое в июне 1920 года, в котором безденежные расчеты предлагались в качестве первого шага к «полной отмене денежной системы» [КПСС в резолюциях 1970–1972, 1: 427; lurovsky 1925: 33–34][123]. Позиция большевиков по вопросу денег была менее категоричной, чем может показаться из этих цитат: так, экономист Ю. Ларин отстаивал немедленное и полное упразднение денег, что относило его к крайне левому крылу партии, – но этот «субъективный фактор» помогал коммунистам рассматривать разрушение российской экономики как позитивный шаг.

Ценообразование в отсутствие денег оказалось невыполнимой задачей. В 1920–1921 годах экономистам было дано задание разработать «трудовую единицу стоимости» и сугубо «материальный», немонетарный государственный бюджет, однако эти проекты сошли на нет еще до объявления НЭПа [Davies 1958: 38–45; Атлас 1969: 141–150]. Последующую коренную перемену в задачах режима можно проследить по судьбе экономиста Г. Я. Роховича, который в 1921 году отправил Рыкову, Ленину и Молотову серию писем, в которых им критикуются «руководители нашей финансовой политики, при настоящих условиях ратующие за уничтожение денег и переход к натуральному обмену». Такие люди, утверждал он, «самые заклятые враги Советской власти, тем более что они пошли по ложному пути к осуществлению своих диких и вредных фантазий». Роховича не только не упрекнули за его проденежную позицию, но и пригласили присоединиться к Государственной общеплановой комиссии Совета труда и обороны (СТО)[124]. До окончания десятилетия, когда журналисты вновь возвестили о наступлении безденежной утопии, советская политика была нацелена на укрепление валюты и обратную монетизацию экономических