Открыв глаза, филолог продолжал смотреть прямо перед собой. Ни одна мышца на его лице не дрогнула.

– Вы знаете, господин дознаватель… Этот вопрос мне задавали уже ровно одну тысячу раз. Мне нечего добавить к сказанному, – громко и четко доложил старик.

Еремину слышать одесский диалект арестованного было крайне непривычно, и он усмотрел в этой фразе издевательский тон.

– Сгною! Заживо сгною! – Георгий Саввич снова ударил кулаком по столу.

– Что здесь происходит? – через секунду после того, как чайная ложка на столе, за которым сидел Еремин, подпрыгнула в стакане от удара по столу, открылась дверь, и Лузгин, на ходу снимающий пальто, окатил своего коллегу ледяным взглядом.

– Как вы быстро управились, Леонид Павлович! – Еремин поразительно изменился в лице и этот факт не ускользнул от внимания арестованного.

Адъютант повесил верхнюю одежду в шкаф, после чего с нотой раздражения обратился к коллеге:

– Позволите?

Еремин быстро поднялся со стула и передислоцировался ближе к дивану, чтобы уступить место хозяину кабинета и громко доложить:

– Арестованный Горянский. Федор Дмитриевич. Лингвист. Этапирован из Одессы.

– Не лингвист. Я филолог. Эта наука гораздо шире, – без стеснения поправил подследственный.

В интонации Еремина сквозила некоторая нота смущения. Этого этапа они с Лузгиным ждали уже который день, причем, ему, Еремину, в тактике дознания была отведена роль второстепенная. Лузгин составил перечень вопросов, детально пояснил начинающему дознавателю, как они будут выводить подозреваемого на чистую воду, и почему не следует давить на одесского интеллигента.

Отправившись в Кронштадт, к Завадскому, Леонид Павлович обратил внимание на застрявшую в снегу тюремную карету, долгое время колебался, и всё-таки приказал кучеру с половины пути возвращаться назад в отделение. Интуиция не подвела адъютанта. Это была та самая карета, которую они ждали.

– Еремин… – Леонид Павлович подвинул в его сторону чернильницу и письменный прибор. – Будете вести протокол.

Разительная перемена в поведении молодого дознавателя удивила и несколько даже обрадовала Горянского, да и человек в желтой перчатке вел себя совершенно иначе.

– Лузгин. Леонид Павлович, – представился адъютант, что вообще для арестованного стало полной неожиданностью. Те полицейские и жандармские чины, в руки которых ему довелось попасть в Одессе, такой манеры не имели. – Мне нужно в деталях исследовать обстоятельства вашего дела.

– Да, да… Я уже понял… Вы тут главный… – смиренно сказал филолог, поправляя аккуратно сложенный на коленях шарф.

– Георгий Саввич… – Лузгин, перелистывая страницы дела, не отрывался от текста.

– Да, Леонид Павлович, – Еремин изобразил на лице полное внимание.

– Будьте так добры… – Лузгин перевернул следующую страницу. – Принесите чайку.

Еремин молча положил перо и направился к двери, где вынужден был удивленно обернуться, услышав вслед еще одну фразу:

– Три стакана, пожалуйста. И сахару не жалейте. Вы вприкуску чай пьете?

Такое же удивление испытал Горянский, когда не сразу понял, что этот вопрос был адресован ему.

* * *

– Вы себе не представляете, господин дознаватель, с чем имеете дело…

Ближе к ночи филолог, которого Лузгин отпоил чаем и накормил кровяной колбасой, принесенной Ереминым из лавки неподалеку, уже не только пришел в себя, но и вел дискуссию, изменив своему правилу. В Лузгине он впервые за долгое время нашел достойного собеседника.

– Просветите может быть?

– Да, я поддался мгновенной и необоснованной слабости. Пошел, как слепая лошадь, на поводу у моды, если хотите… Так себя ведут безусые юнцы…

Лузгин делал вид, что читает протоколы допросов арестованного и постоянно кивал ему в ответ, чтобы не прервать этот порыв откровения.

– Я ведь работаю с этими юнцами. Я ежедневно слышу, чем они живут, какие мысли бродят в их головах. Да разве столько студенты? А журналисты? Адвокатура?

Адъютант поднял голову и оторвал взгляд от папки, в которой он нашел ответы на многие свои вопросы.

– Неужели цареубийство разрешит все вопросы этой публики?

– Такое есть мнение, да… Двадцать четыре года! Четверть века! Четверть века для страны потеряны! – филолог для себя решил, что если обозначит мотивы своего поступка, то это в какой-то части облегчит его участь.

– Уж так и потеряны… – Лузгин пытался побороть в себе усталость, а одессит только вошел в раж. – Одно то, что крестьяне свободу получили…

– И что же, что? Сколько поместий разорилось? – парировал Горянский.

– Вы бы сделали иначе?

Арестованный задумался, перебирая руками шарф:

– Освободил бы. Но и разорений тоже не допустил. Хорошо… Если такая свобода – благо, то почему то там, то здесь бунтуют крестьяне? Царь не ищет ответов. Он назначает генерал-губернаторов, верных ему до корней волос. А что делают те? Только давление, только жесткое давление. Выслужиться. Всех к ногтю. Тут же доложить и искать милости. Как же вы не видите?

Лузгин двумя пальцами прижал внутренние уголки глаз – у него неожиданно случился приступ головной боли. Конечно, слова арестованного филолога для адъютанта новостью не являлись. Что уж тут говорить, если крамольные слова в адрес императора звучали даже из уст некоторых героев турецкой войны.

Найти заговорщиков, готовых к отчаянному действию в такой густой заварке из недовольства, сатиры и роптания сейчас представлялось капитану второго ранга затеей малоперспективной. Ну, попался этот странный, немного наивный в своей романтичности литератор на организации подписки на сбор денег для покушения. Таких литераторов, действительно, много. Стало модно не только критиковать царя, но и призывать к возмущению, к протесту. А что же Третье отделение? Этим вопросом Лузгин задавался каждый день. На всю Россию – семьдесят шесть чиновников, погрязших в бумагах, рапортах и доносах.

– Допустим, что ваш план удачно свершился. Подчеркиваю – допустим. Каков будет ваш следующий шаг? – взгляд Лузгина выражал искреннее любопытство.

Филолог принял расслабленную позу, глядя в потолок и после глубокого вдоха ответил:

– А я не знаю. Для этого есть светлые умы, которые знают, как поступить. На своем месте я сделал все, что мог.

– Федор Дмитриевич… А вас не посещали опасения, что неуправляемая империя может просто погибнуть под собственным весом? – если бы Лузгин понимал, каковы конечные цели заговорщиков, то можно было бы развить еще одну ветку расследования – от обратного, в поиске тех, кому это нужно.

– Посещали. Но, разве такого рода потрясения не есть фундамент для прогресса? Посмотрите… Уж скоро сто лет стукнет, как Бастилия пала. И какой рывок сделала Франция! Какое развитие искусств, наук, какое вдохновение!