Еремин усердно скрипел пером, конспектируя речи Горянского, и записи эти уже никак не представляли собой протокол, скорее – интервью прогрессивного интеллигента.

– А как же армия? Как быть с внешними врагами? – капитан, мысливший всегда категориями логическими, стройно укладывая причинно-следственные связи в цепь событий, недоумевал, насколько далек профессор от реальности и вместе с тем, насколько он увлечен своей идеей.

– Боже мой! Как же вы слепы! – всплеснул руками Горянский. – Поезд пошел под откос? Его взорвали! Думаете, здесь без них не обошлось?

Очевидный оптимизм филолога доставил адъютанту некоторое разочарование. Профессору грозит если не виселица, то каторга, а он с таким умилением восторгается случившимся.

– Внешние враги перестанут быть врагами, как только увидят, что Россия стала на правильные рельсы реформ. Зачем им на нас нападать, если мы не будем представлять угрозы? И будет мир, будет развитие, будет хлеб для всех! – эмоционально продолжил филолог.

– А зачем им сильная Россия? – Лузгин поймал себя на мысли, что военный и интеллигент никогда не придут к общему знаменателю.

– А за тем, что когда мы выйдем из своего дремучего леса, мы сможем стать им не только друзьями, но и компаньонами! Как много нужно сделать, и сколько лет нам понадобится, чтобы сделать это самим…

Через минуту обдумывания услышанного, Лузгин решил этот бессмысленный спор прекращать. В конце концов, задача перед ним стоит предельно понятная и простая – докопаться до истины, найти тайных заговорщиков.

– М-да… очевидно, что существует общественное недовольство, и оно принимает агрессивные формы, если такие люди как вы, Федор Дмитриевич, решаются на подобные действия. Отставим в сторону утопические идеи и вернемся к нашему делу…

Еремин достал чистый лист бумаги, приготовившись заполнять протокол по форме.

– Из ваших показаний следует, что по организованной вами подписке на сбор денег удалось собрать полторы тысячи рублей. Я не ошибаюсь? – Лузгин извлек из папки исписанный лист и отложил его в сторону.

Филолог тут же сник. Адъютант слишком резко вернул его в реальность.

– Федор Дмитриевич… Вы производите впечатление человека не только образованного, но и здравомыслящего. Давайте взвесим ваши шансы на оправдательный приговор.

Во взгляде профессора появилась надежда.

– Их нет… – Лузгин взглянул на арестованного с сочувствием. – Если только мы не представим дело следующим образом…

Еремин перестал записывать, понимая, что сейчас беседа проходит в неофициальной манере.

– Моё предложение состоит в следующем… – Лузгин достал папиросу и неспешно закурил. – Сейчас вы искренне и подробно рассказываете мне, кому, с чьей подачи вы передали деньги.

Горянский слушал каждое слово капитана. Впервые ему поступило предложение не выбрать способ своей гибели, а получить свободу.

– Мы проверяем ваши показания…

Казалось, сердце филолога сейчас разорвется, настолько красным стало его испещренное старческими морщинами лицо.

– И если окажется, что вы были со мной честны, если окажется, что ваши слова – правда и я найду этих мерзавцев, то мы с Георгием Саввичем…

Лузгин красноречиво взглянул на коллегу, который смиренно кивнул в ответ, совершенно не понимая, что сейчас скажет капитан.

– Мы с Георгием Саввичем попытаемся обставить дело так, будто вы были агентом Третьего отделения в Одессе.

Горянский шарфом промокнул выступившую на лбу испарину:

– А как же я потом вернусь? Это же… Как я людям буду в глаза смотреть…

– В противном случае вы не вернетесь домой никогда. Учитывая ваш почтенный возраст и состояние здоровья… Думаю, любой приговор можно будет считать смертельным.

Профессор, зажав руки между колен, стал покачиваться вперед-назад, не веря в свою удачу. Руки его задрожали, как днем, когда Еремин предложил ему первую папиросу.

Ему предстояло выбрать, куда вернуться. Можно остаться при своих взглядах и с триумфом отправиться в сырую камеру, набитую разным несчастным людом, где из-за спертости воздуха приходилось дышать часто и глубоко, будто только вынырнул из воды. А если согласиться? И почему это будет считаться предательством? Предательством кого или чего? Тогда с опущенной головой придется идти домой на Екатерининскую, потом быстро, чтобы на широкой лестнице с кованными перилами не повстречать соседей, подняться на третий этаж и… Пить чай. Пить его с сахаром, глядя в окно. Все остальное – муки совести, план действий, коллеги на кафедре, это все потом. Сначала – чай и сахар.

– Вы знаете… вы знаете… вы наверно правы… Мне вас Бог послал… Я скажу, я все скажу…

Капитан налил в стакан воду, не исключая, что она может срочно понадобиться, настолько взволнованным выглядел филолог.

– Дама… Замечательная, красивая дама… Это она… Деньги нужно было передать дворнику…

Горянский схватился за сердце и согнулся вперед со стонущим звуком.

– Доктора! Срочно доктора! – крикнул Лузгин, открыв дверь в коридор.

– Нельзя было… Следовало дать ему отдохнуть, – расстроено заметил Лузгин после того, как врач привел арестанта в чувство нашатырем и запретил ему пребывать в волнительных чувствах, пока не успокоится ритм сердца.

Допрос был отложен до завтра. Караулу внутренней тюрьмы было поручено изыскать для вновь прибывшего арестанта еще один соломенный тюфяк. Еремин, глядя на часы, решил, что отчет о следствии для генерала составит дома, на что капитан справедливо заметил – Дрентельн на месте, и даже более того, принимает доклады от сыщиков и им стоит поторопиться, чтобы успеть выспаться.

С рассветом, когда Лузгин прибыл на набережную Фонтанки для продолжения следствия, бледный Еремин встретил его внизу, в парадном, и сообщил, что ночью филолог, помещенный для успокоения сердца в одиночную камеру, покончил жизнь самоубийством. Повесился на коричневом шарфе…

Как только ландо с откинутым верхом приблизилось к ступеням, что ведут к колоннаде театра, томившаяся в ожидании публика облегченно вздохнула.

Дамы первым делом с пристрастием изучили гардероб статной пассажирки – лаконичный фасон темно-синей, почти черной шляпки с белым пушистым пером слева, бархатное пальто, отороченное соболиным мехом, и в тон ему выполненное манто вызвали восхищение у всех без исключения.

–Я точно знаю, что этот фасон шляпки сейчас в Лондоне необычайно популярен… – шептала своей спутнице дама в летах.

– А шпилька какая… В жемчугах… – отвечала ей подруга.

– Браво!!! Браво! – оживился хор поклонников мужскими и юношескими голосами.