Шрифт:
Интервал:
Закладка:
искусно скользили по струнам.
Умел он, глядя в глаза,
отразить самый хитрый выпад.
Счастли́в, кто его видел в схватке,
кому этот случай выпал!
Не так повезло другим,
чья память запечатлела
последний смертельный удар
и сталь, входящую в тело.
То лес, а то поединок,
лицом к лицу и спиной к спине.
Так он жил, убивая и прячась.
Так и прожил, как будто во сне.
Его полиции выдала
подружка. И в том беда,
что, раньше или позднее,
нас жизнь выдает всегда.
Хвала тьме
(1969)
Предисловие
Поначалу не помышляя об этом, я посвятил свою, уже достаточно длинную, жизнь словесности, преподаванию, досугу, неспешному и причудливому течению разговора, филологии (которой не знаю до сих пор), загадочной привязанности к Буэнос-Айресу и таинственно неопределенному глубокомыслию, которое, не без тщеславия, называют метафизикой. В моей жизни у меня были друзья, и что важно – их было немного. Думаю, у меня не было врагов, а если и были, я об этом так и не узнал. Правда в том, что никто нас так не ранит, не огорчает так, как это могут сделать те, кого мы любим. Теперь, когда мне уже семьдесят (помните слова Уитмена: «Вопрошая семидесятый свой год»?), я отдаю в печать свою пятую книгу стихов.
Карлос Фриас предложил, чтобы я в этом предисловии изложил свою эстетику. Но моя незначительность, да и мое желание – против этого. Нет у меня никакой эстетики. Время научило меня некоторым трюкам: избегать синонимов, они сулят лишь воображаемые отличия, а также избегать испанизмов, аргентинизмов, архаизмов и неологизмов; использовать слова обычные, а не поражающие воображение, вводить в повествование что-нибудь случайное (как этого хочет сейчас читатель), демонстрировать некоторую неопределенность, ведь если реальная действительность точна, определенна, то память – нет; излагать события (этому меня научили Киплинг и исландские саги), как будто ты в них не все до конца понимаешь; помнить, что предшествующие нормы не являются обязательными и что время потом их отменит. Такие уловки и приемы – это еще не эстетика. Помимо всего прочего, я в нее не верю. В целом она не более чем пустая абстракция и может меняться у каждого писателя, в каждом тексте; она не более чем случайный стимул или инструмент.
Итак, это моя пятая книга стихов. Резонно предположить, что она будет не лучше и не хуже других. К темам, которые уже предвидит мой привычный читатель, – зеркала, лабиринты и мечи – прибавятся еще две: старость и этика. Как известно, именно этика всегда привлекала внимание Роберта Льюиса Стивенсона, человека, который благодаря литературе стал мне другом. Внимание к этике – это одна из добродетелей, из-за которой я предпочитаю народы протестантской веры, а не нации веры католической. Мильтон в своей академии хотел учить детей физике, математике, астрономии и естественным наукам; доктор Джонсон в середине XVIII века отметил: «Благоразумие и справедливость – это привилегии и добродетели, которые существуют во все времена и повсюду; мы всегда моралисты и лишь иногда геометры».
На этих страницах сосуществуют, и думаю бесконфликтно, стихи и проза. Я мог бы привести и другие подобные, известные примеры – «Утешение философией» Боэция, рассказы Чосера, «Тысяча и одна ночь», – но скорее скажу, что различия между прозой и поэзией мне кажутся случайными и я хотел бы, чтобы эту книгу читали как сборник стихов. Сама по себе она не эстетический факт, а физический предмет среди прочих; эстетическим событием она может стать, только когда его создают или читают. Часто утверждают, что верлибр не что иное, как типографское подобие поэзии; думаю, это утверждение ошибочно. Помимо ритма, стихотворение в напечатанном виде как бы извещает читателя, что его ждут поэтические эмоции, а не информация и рассуждения. Я иногда страстно желал обрести широкое дыхание, как в псалмах[21] или в стихах Уолта Уитмена; но по прошествии лет не без грусти отмечаю, что мне удалось лишь использовать попеременно такие метры, как александрийский, одиннадцатисложник и семисложник.
Поэзия не менее загадочна, чем иные элементы вселенной. То или другое удачное стихотворение не повод для нашей гордости, потому что оно – Дар Случая или Дар Духа, а нам принадлежат ошибки и заблуждения. Я надеюсь, что читатель откроет для себя на этих страницах нечто достойное для своей памяти; в этом мире красота доступна всем.
Ин. 1: 14
Пребудет тайною страница
Моих священных книг
и всех иных, что на устах невежд,
пока они в них видят
руку человека, не зеркало,
как бы сквозь дымку отражающее Дух.
Я Тот, Который Есть, и Был, и Буду,
без колебаний примиряюсь с языком,
способным передать все с запозданием на миг.
Играющий с ребенком близок
к разгадке сокровенной тайны;
я предпочел играть лишь с чадами Своими.
Пока я с ними был, я радостью был полон.
Я волею небес рожден,
но женщиною вскормлен.
Я жил как зачарованный, закован в тело
и с дремлющей душой.
Я вкус познал воспоминаний,
необъяснимо переменчивых монет.
Познал и ужас, и надежду —
грядущего два замутненных лика.
Познал бессонницу, и сон, и сны,
неведенье, и тяжесть плоти,
и лабиринты тесного ума,
и преданность людей,
и непонятную привязанность собак.
Меня любили, понимали, восхваляли, распяли на кресте.
И чашу выпил я до дна.
Открылись заново моим глазам
и ночь, и звезды.
И мир предстал передо мной песчаным, чистым, терпким, многоликим
и одаряющим то яблоком, то медом,
водою в пересохшем горле,
железом, проникающим в ладони,
то голосом, то шелестом шагов в траве,
то запахом дождя над Галилеей,
то гомоном пичуг.
И горечь я познал.
Эти страницы предназначены любому,
им не вобрать всего, что я хотел сказать,
им суждено быть только отраженьем.
Из вечности Моей скользит за знаком знак.
И пусть уже не тот, кто ныне, напишет новый стих.
Я завтра тигром среди тигров стану
и Мой