Главные съёмки начались семнадцатого – интервью, вопросы случайным прохожим, отборным психам, которые считали, что Адонис забрали инопланетяне, или Господь, или корпорация «Мальцовое молоко Хатор», или что жители деревни поддались религиозной мании и поубивали друг друга на пике какого-то оргиастического каннибальского ритуала, совпавшего с парадом Венеры и Меркурия. Какой безграничной чуши мы наслушались, мисс Брасс, вы себе не представляете. На любой вкус и цвет.

Мы провели в отеле три дня – члены команды тоже там были. Всё выглядело красивым, хотя, большей частью, сломанным и очень сырым. В вестибюле кое-где осыпалась потолочная плитка. Помню, колонны из розового камня у входа были сплошь покрыты оспинами и изъедены солёным воздухом. Выглядели, как кожа старика. Даже внутри повсюду рос белёсый мох, похожий на бархат, – на стульях, на барной стойке, на стенах и на кроватях. Кажется, мы поселились во вторник. Как сегодня. Наверное, можно отпраздновать круглую дату. На обед жду торт, мисс Брасс. И чтоб со свечкой.

Так или иначе, в нашу последнюю ночь на станции Белый Пион все принарядились в последний раз, поскольку нам всем предстояло облачиться в походную одежду и водонепроницаемые носки. Мы изрядно выпили и налопались мороженого, словно банда детишек после школы. Даже Арло как будто развлекался. Он всё вспоминал какие-то дурацкие шутки, но они у него не получались. «Ну так вот, жила-была мама-змея и малышка-змея, и мама-змея говорит: „Милая, я только что прикусила язык!“ Нет, погодите, это малышка-змея спрашивает: „Мамусик, мы ядовитые?“ Постойте-ка… вот дерьмо…»

С потолка капала вода в пластиковые кадки, которые мы притащили туда за сто тысяч километров, и прежде чем я успел доесть свою «Волну Цюаньдун», моя ложечка тоже обросла тонким слоем пушистого мха. Марианна и Кристабель пели «Милую я бросил под дождём» [39], устроившись рядом с заплесневелым роялем-миньон, в то время как Айлин играла – и неплохо играла, кстати. На Крисси было платье с серебряными блёстками. Марианна воткнула в волосы веточку лаванды. Максимо выдал в ответ «На Венере дождей не бывает» своим старомодным, как выдержанный ржаной виски, баритоном, и мы так хохотали, пока с люстр нам на головы капала вода, как будто никто в том убогом отельном баре никогда раньше не понимал, в чём ирония этой песни. [40] Они все пытались заставить Ринни спеть, но зашли не с той стороны. Я знаю мою девочку. Она споёт так, что вся Луна заслушается – если ты вырос в театре, то перед аплодисментами не устоишь, всё равно как не устоишь перед угощением. Но ван Руйен – это был наш штурман – хотел послушать «Колыбельную Каллисто». Плохой выбор, Ру! Это из «Вора света», и Северин скорее получила бы ножом для колки льда в глаз, чем сделала что-нибудь, имеющее хоть малейшее отношение к Перси, так что она колебалась. Кажется, я никогда раньше не видел её колеблющейся. Это было интересно. Только ей такое настроение как-то не шло.

Это был худший «Вальдорф» от Меркурия до Плутона, но нам казалось, что мы попали в самое восхитительное местечко в целом мире. Только мы, старая команда. Не считая Кристабель, которую мы стащили прямо на выходе из киношколы, пока её не сцапал кто-нибудь другой, и Франко, который ещё недавно ходил в коротких штанишках, мы все были вместе с Сатурна. Перетрахали друг друга, нарыдались из-за друг друга и снова друг с другом помирились. Максимо научил меня жонглировать. Я научил Сантьяго играть на гармонике и заказывать коктейль на одиннадцати языках. Марианна и Северин каждое утро плавали вместе в любом городе, где имелась хотя бы лужа. Только вдвоём, и их руки мелькали в дымке, и две тёмные головы походили на тюленей, направляющихся в открытое море.

Сдаётся мне, никто из нас той ночью не выспался. Я услышал, что Максимо и Марианна приступили к делу, когда мы с Ринни по пути в наш номер случайно ткнулись в их дверь. Позже я узнал, что у Крисси завязался роман с сигнальщиком. Малый был красив как статуя и говорил по-книжному, что превращало его в настоящую конфетку для нашей маленькой первой помощницы режиссёра.

Она мне об этом рассказала в монтажной, пока мы просматривали то, что наснимали ручными камерами в ту первую ночь. Мы увидели Кэролайн (она была нашим монтёром) и Горация, которые уединились у фонтана – большой латунной Афродиты, а как же иначе. Мы до того момента даже не знали, что между ними что-то было. Мы глядели на самих себя, скачущих во хмелю и ухмыляющихся на камеру. И мы улыбнулись в ответ собственным улыбкам, Крисси и я. Впервые улыбнулись после того, как всё случилось. Камера собирает секреты. Она собирает людей, и они навсегда остаются у неё в плену. Тогда-то Кристабель и рассказала мне про Ганима и про то, как он ей цитировал Чосера – на среднеанглийском, никак иначе, – пока они занимались любовью, со всеми гортанными паузами и хриплыми германскими согласными, и о том, как она не могла теперь на него смотреть, потому что если бы посмотрела, он бы пришёл в её каюту, а если бы пришёл, то предложил бы, а если бы предложил, она бы не смогла отказать, так что всё кончено, решила она.

У нас с Северин был номер «35». Помню, там было такое громадное выпендрёжное зеркало, наполовину покрытое мхом, точно изморозью, и с потёками, и я смотрел на отражение Северин в этом зеркале, когда она оседлала меня на нашей липкой, обросшей лишайником постели, накинув чёрное кимоно; мы выпили граппу с привкусом болота – самую чудовищную из всех, что касалась моих губ; и она спела «Колыбельную Каллисто» для меня. Только для меня. Вы это и хотите услышать, верно? Подробности? Мы половину той ночи целовались – мы бы с нею перецеловали всю Англию. Мы могли целоваться так долго, что и трахаться забывали. Мы не забыли той ночью, и я рад. Мы прислушивались к звукам, доносившимся с Идун-авеню, и пьянчуги пели «Цветок Шотландии», и «Марсельезу», и что-то незнакомое на китайском; мы слушали, как закрываются магазины, как двери салонов, открываясь и закрываясь, дребезжат, словно падающие шарики в патинко [41], как грузовики чешут по дороге, превышая скорость, как из танцзалов доносятся обрывки, отголоски, клочки музыки, как неустанно тарабанит дождь по желобам и решеткам, по слякоти и выбоинам, мы слушали все звуки до последнего. Говорили о вещах, про которые говорят в два часа ночи, когда ты обнажён и так хорошо знаешь человека, рядом с которым ты обнажён, что мог бы нарисовать портрет вслепую, в темноте. О Клотильде, что другие люди всегда находили странным, но нас это никогда не тревожило. Мы же не были… мы же не родственники. Её отец на половине Луны женился, а другую половину затрахал до бесчувствия. Ей бы пришлось здорово постараться, чтобы найти кого-нибудь, чья мама ни разу не ужинала у них дома. Клотильда соединила нас с самого начала, как будто в истории с предзнаменованием. Мы говорили о том, каково это – быть ребёнком на Луне, и о забегаловке с бирюзовыми соусницами, где подавали карри, в квартале Плантагенет у нас дома, о той ночи на Фобосе, когда мы наконец-то переспали, и как нам было хорошо. Мы оба были одеты в чёрное и красное, потому что жить не могли без того, чтобы сперва не обставить съёмочную площадку как положено. Сперва я показался ей забавным на вкус, и она подумала – может, это ненадолго. У человека должен быть правильный вкус, если ты собираешься задержаться рядом с ним. Я пошутил, что ей просто не понравился вкус честного мужчины. Я часто эту шутку повторял. Это была уже не шутка, а простой рефрен. И тогда она сказала: «Не такой уж ты и честный», – и это была следующая строка из сценария.