Я подняла взгляд.

«Сейчас не время», – повторила Астрид в четвертый раз, опять покачав головой.

«Если не сейчас, то когда?» – спросил Борд.

«Врунья, – прошипела мне мать, – извела отца своими обвинениями! Как думаешь, каково ему было выслушивать обвинения в этом? В этом самом ужасном из преступлений? – А потом она произнесла слово на «и», но как-то странно пришепетывая, с «ш» вместо «ц» – в иншесте. – Бедный твой отец – ты хоть представляешь, каково ему было, ты вообще об этом думала? Почему же ты не пошла в полицию? Если твои россказни – это правда, надо было идти в полицию, но ты не пошла, и отцу в лицо ничего не говорила».

«Я прекрасно понимаю, почему она ничего не сказала отцу в лицо», – вступился Борд. Наверное, он боялся отца не меньше моего, и Борд ни о чем не знал, потому что прежде я ни о чем ему не рассказывала, потому что я не могла рассказывать об этом всем, рассказывать о самых интимных подробностях, и я молчала – ради себя самой, ради них, я не признавалась, что двадцать три года назад я сделала попытку высказать все отцу, и после этого я потеряла родителей.

Я тогда позвонила в Службу помощи жертвам инцеста и спросила совета: следует ли мне высказать все отцу и матери? Мне ответили, что они не дают советов в подобных незнакомых им случаях, однако предупредили, что если я решу обсудить случившееся с родителями, то мать с отцом от меня отвернутся. Девяносто девять процентов из тех, кто отваживается на прямое обвинение в адрес родственников, теряет семью. Но семью я уже потеряла – по крайней мере, так мне казалось, больше терять было нечего, я позвонила матери и сказала ей обо всем напрямую, а мать, видимо, поговорила с отцом, подробностей я не помню, но несколько дней выдались особенно тяжелые, меня ждали несколько неприятных телефонных разговоров, а потом отец захотел, чтобы я пришла к ним на Бротевейен. И я пошла к ним на Бротевейен, у меня хватило смелости, помню, я шла и думала, что это надо сделать сейчас, отступать нельзя, я должна проявить смелость и встретиться с отцом лицом к лицу. Я помню, во что была одета в тот день – в шелковое синее платье, помню, как подошла к двери и позвонила, только не помню, чего я ожидала. Открыл отец. Отец, которому принадлежал припаркованный возле дома «BMW» и который купил матери «Вольво», стоявший рядом с «BMW», проводил меня в свой кабинет, где стояли массивный письменный стол и зеленый кожаный диван перед камином. Я прошла по просторной прихожей в отцовский кабинет, отец уселся за стол, а мне указал на стул по другую сторону стола, и я уселась на него, будто приведенный на допрос узник. Я уже проиграла, меня уже вывели из игры, меня охватило оцепенение, я оказалась в отцовской власти, и он это знал. Но у меня хватило смелости прийти туда, я была там, я сделала пусть и робкую и неудачную, но попытку высказать ему все.

«С моей стороны не было по отношению к тебе никакого иншеста», – властно проговорил отец. Само слово он произнес как-то странно, совсем как мать сейчас. Возможно, так это слово произносили в те времена, когда родители впервые его услышали, а с той поры они его не слышали и не использовали, не желали слышать. Я не могла выдавить ни слова, меня словно парализовало, было лето, стояла жара, я сидела перед отцом и думала, что с шелковым платьем я ошиблась, надо было надеть что-нибудь, закрывающее все тело, но я надела свое самое нарядное летнее платье, я нарядилась перед тем, как отправиться сюда, на встречу с отцом, я повела себя наивно и простодушно, так, как хотел бы отец, а Клары в те времена рядом со мной не было, мы с ней вообще тогда едва познакомились. После встречи с отцом я выкинула платье, мое любимое шелковое платье, от встречи с отцом оно замаралось. Наш разговор практически стерся у меня из памяти, но я запомнила, что он задал мне один вопрос. Этот же вопрос он задал мне однажды утром, стоя возле моей кровати. Мне тогда было пятнадцать лет, и отец прочитал мой дневник. После этого он ушел куда-то и напился, а, вернувшись пьяным, плакал и говорил, что человеком быть нелегко, доказав этими словами, что он меня любит, беспокоится обо мне и страшится меня – так я толковала его поведение, так мне хотелось его толковать. Так вот, он спросил меня, была ли у меня кровь во время моего первого полового акта. Наверное, отец имел в виду первый половой акт не с ним. Мне и в голову не пришло, что можно не отвечать, сказать, что это не его дело, и я ответила – нет, то есть крови у меня не было. По сравнению с прошлым разом, когда я, пятнадцатилетняя, едва не умерла от страха и ни звука не произнесла, это был прогресс. «Нет», – ответила я, никакой крови я не помнила, но ведь это бывает. Позже, уже по дороге домой, я поняла: он, вероятно, и сам не знал, что зашел настолько далеко, но опасался, что именно так оно все и было. Тогда отец сильно напился и не соображал, что произошло, в тот раз он не ограничился тем, что обычно просил меня делать с ним, в тот раз он навалился на меня и не останавливался, однако это напугало и его самого. Помню, что когда я уже выходила из его кабинета в доме на улице Бротевейен, отец сказал, что я еще не знаю, что довелось пережить в детстве ему самому.

«Почему ты не пошла в полицию? – выкрикнула мать. – И раньше ты говорила, что это случилось лишь один раз, а теперь говоришь – это повторялось!»

«Ты сама меня спрашивала, не делал ли отец со мной чего-нибудь странного, когда я была маленькой», – сказала я.

«И ты ответила, что нет!» – сказала мать.

«А почему ты вообще спросила меня? И почему не спрашивала моих сестер?»

«Хватит, – вмешалась Оса, – так нельзя».

«А зачем ей врать, если на самом деле ничего не было?» – спросил Борд.

«Чтобы привлечь к себе внимание, – сказала мать, – она же ходит по кафе, напивается и рассказывает о своей тайне, это же отвратительно, какой позор! – Мать прищурилась и злобно уставилась на меня. – Значит, ты все помнишь, да? Раньше ты мне говорила, что ничего не помнишь».

«Помню», – ответила я.

Мать вскочила, намереваясь уйти, и завопила: «Ты бы никогда не достигла того, чего достигла, если бы не наша забота. А сколько тебе внимания уделялось! Твои сестры и брат тебе завидовали, потому что им внимания было меньше!»

«Да, – согласилась я, – почему ты так за меня переживала?»

«Я за тебя не переживала!» – огрызнулась она, но если что-то в этом помещении и было очевидно каждому, кроме аудитора, так это что мать всегда невероятно переживала за меня, когда я приходила домой поздно, мать билась в истерике. Матери приходилось непросто – знать, что случилось с твоей старшей дочерью, но не понимать, как поступить, потому что мать во всех смыслах находилась во власти отца, у матери было четверо детей, образования она так и не получила, своих денег у нее не было, что ей оставалось делать? «Я ходила к священнику», – сказала мне мать в тот раз, когда спрашивала меня, не делал ли отец со мной чего-нибудь странного, когда моя история еще могла пригодиться матери, когда мать еще надеялась развестись с отцом и выйти замуж за Рольфа Сандберга. Если бы моя история выплыла наружу в те времена, мать, разводясь, выглядела бы не предательницей, а спасительницей. «Когда я вернулась из Волды, ты вела себя так странно, – сказала она, – и я ходила к священнику». Но что можно рассказать священнику? Какими переживаниями поделишься не с родственником и не с другом, а со священником? Нет, вернувшись из Волды в дом, где мать оставила нас с Бордом вместе с отцом, и заметив, что я веду себя странно, мать не пошла делиться своими тревогами со священником. Не пошла мать и в полицию, совсем как я сама потом – я тоже не пошла в полицию с этим давно устаревшим делом. Вместо этого мать записала меня на уроки игры на фортепиано и на балет, куда она никогда не записывала моих сестер. Она наверняка надеялась таким образом излечить меня, неудивительно, что она так тревожилась. Еще в те времена, когда слово на букву «и» произносилось с пришепетыванием, все знали, что жизнь у детей, переживших то, что пережила я, часто бывает тяжелой. Они склонны вступать в беспорядочные половые связи, у них наблюдается тяга к алкоголю и наркотикам, этого мать и боялась. Как все сложится, когда я стану подростком? Вдруг я начну пить или спать с кем попало, забеременею в пятнадцать лет и подсяду на наркоту? Мать загрузила меня уроками игры на фортепиано и балетом – всем тем, чего моим сестрам удалось избежать. Мать не ходила к священнику – вместо этого она подарила мне повесть «Обидели ребенка» Тове Дитлевсен. Читать эту книгу я не стала, меня грызло отвращение, и я засунула ее подальше в шкаф. Мать неотрывно следила за мной, выискивала признаки, когда я возвращалась по вечерам домой, она принюхивалась, ждала, что от меня будет пахнуть табаком, силилась по запаху догадаться о катастрофе.