маневров вытеснить Артече, но еще и дал богатейшую жилу, которую Омонте уже начал эксплуатировать, — снова поклялся убить его. Это было не так-то легко: Се-нона Омонте надежно защищал золотой ореол удачи.

Олово… Оно превращалось в золото, которое уже не могли вместить банки страны. Омонте начал открывать счета в банках Чили, Парижа и Лондона. Он раздобрел, его затылок все больше нависал над воротничком. Небрежно развалившись в кресле, презрительно и иронически прищурив глаза, он читал письма, адресованные ему президентом республики и министрами.

Омонте снова совершил поездку в Чили и вернулся еще более спесивым и подозрительным. Он привез оттуда несколько породистых лошадей, но все они, кроме одной, посланной в дар президенту республики, околели в Оруро.

Привез он также с собой высокую смуглую женщину с серыми глазами, — правда, не такую цветущую, как те чолы из местных красавиц, с которыми в свое время бывал близок горнопромышленник.

Донья Антония председательствовала в благотворительном обществе по учреждению городской больницы.

Во время дипломатических осложнений между Боливией, с одной стороны, и Аргентиной и Перу, с другой, Омонте предложил правительству закупить для армии двести лошадей. К счастью, конфликт разрешился, избавив его от необходимости выполнить обещание.

Горная богиня оставалась ему верна, и ее каменная грудь — две округлые вершины горы Сан-Хуан-дель-йермо — никогда не иссякала.

VII

Любовь к родной земле

…То был зловещий волк — пожиратель сокровищ.

В Кочабамбе миллионер снова вдохнул аромат былых времен, времен своей молодости. Это случилось в деревне, когда он поехал осмотреть продававшееся имение. Карета остановилась на пыльной дороге, обсаженной ивами, и Омонте вместе с доктором Давалосом, адвокатом банка и хозяином имения вышли, решив пройтись пешком по тропинке, вьющейся среди пшеничных полей. Полуденное солнце бросало отвесные лучи на золотистое поле, резко очерчивая силуэты фиговых деревьев и людей в черных костюмах. На краю тропинки отдыхал под деревом индеец. Он приветствовал проходящих мимо горожан:

— Добрый день, тэта. Добрый день, тата.

Жара. Чуть подальше тропинка сворачивала в сторону и ныряла в рощу старых голубоватых терпентинных деревьев, осенявших своей тенью густо заросшую травой землю. Нерушимый земной покой. В траве бежал ручеек. Роща излучала благоухание, затаившийся под кронами деревьев лесной аромат тени и листьев.

Запах травы и дикого жасмина! Запах тайной жизни растений…

Этот запах, словно чудесный, непобедимый зов былых времен, пробудил в Омонте внезапное волнение и прошлое превратил в настоящее. О, ночные набеги на персиковые сады… О, купанье в Роче…

Но это продолжалось недолго.

— Хороша трава, а? — сказал он.

— Хороша, сеньор, хороша, — ответили все хором.

Он отер платком пот с затылка и продолжил путь к дому. Оттуда открывался вид на зелено-голубые просторы долины.

— Я, пожалуй, куплю имение, — сказал он, — если вы скинете пять тысяч боливиано.

Ему приготовили комнаты в большом двухэтажном, доме. Вокруг патио шли устланные коврами галереи, на одну из них выходили двери темной гостиной с угловыми мраморными столиками и барочными зеркалами в золоченых рамах.

Прямо из гостиной можно было попасть в спальню, там, на высокой кровати, несмотря на жару, лежало покрывало из шкур викуньи, из-под которого выглядывали окаймленные вышивкой простыни.

Вдохнув ароматы далеких дней молодости, Омонте изнывал в роскошном городском доме, где для гигиенических нужд пользовались либо закутком под открытым небом, либо уборной с деревянным стульчаком над глубокой ямой, из которой всегда, как ни засыпали ее золой, исходило зловоние.

По ночам к его услугам была стоявшая под кроватью фарфоровая ночная ваза с гирляндой голубых цветов на крышке, под стать кувшину и тазу на мраморном умывальнике.

На городских улицах под ногами прохожих плясали неустойчивые каменные плиты. Когда сеньор Омонте, выступая вместе с епископом во главе обрядившихся в пиджаки местных жителей, отправился на открытие школы, которой он пожертвовал пятьсот боливиано, под ним соскользнула с места тротуарная плита, и из образовавшейся щели фонтаном брызнула грязная вода. Алькальд, вождь либеральной партии, и епископ, выхватив носовые платки, оспаривали право почистить брюки сеньора Омонте.

Несколько дней спустя миллионер мог убедиться, что, хотя солнце и высушило городские улицы, лужи на них появились снова, правда, не такие большие, как во время дождей. Об этом позаботились индианки, которые, подняв юбки, усаживались с невинным бесстыдством прямо посреди дороги.

Брат Хоакин встречал его на станции Винто. Он был похож на Омонте: те же мясистые багровые щеки и жесткие волосы, не было у него только ни такой могучей шеи, ни такого беспокойного взгляда, как у миллионера.

— Знаешь, Сенон, — принялся объяснять Хоакин, — мы бы очень хотели пригласить тебя к себе. Но… мы просто не в состоянии это сделать. Завтра жена и девочки придут приветствовать тебя.

— Да, да. Я буду очень рад. Сколько у тебя детей?

— Пятеро, Сенон. Только в этом и был к нам милостив господь. Я тебе написал письмо в прошлом году, а ты ответил мне очень сердито, не знаю почему.

— Тебе, видно, неизвестно, — высокомерно произнес Омонте, — что не обо всем можно писать в письмах. Ведь их читают секретари. Если бы я читал их сам, ни на что другое времени не хватило бы. Но я постараюсь что-нибудь сделать для вас. Кажется, одна из твоих дочек моя крестница?

— Две дочки — твои крестницы, Сенон.

Омонте приказал правлению банка снизить его брату сложные проценты с долга в четыре тысячи боливиано и распорядился дать ему место бухгалтера в Электрической компании, где сам он скупил в свое время треть акций.

На следующий день его посетил другой брат, Хосе-Пепе. У него были крепкие зубы, громкий смех, хриплый голос и такие впалые щеки, что лицо походило на гитару. Он обнял Сенона и весело заговорил:

— А я из деревни. Что же ты не предупредил заранее? Ну и раздобрел ты. Деньги тебе пошли на пользу.

Сенон почувствовал исходивший от брата запах чичи и нашел, что он стал очень похож на тату Морато.

— А вы как живете? Как ферма?

— Чудо как хороша. Тебе надо бы посмотреть ее: и не узнаешь, так переменилась со времен дяди Никасио. Загляденье! Но и ты молодцом, парень! Что же ты не привез Антонию и ребятишек? Будешь учить их в Европе, да? А нельзя будет привезти оттуда работников для фермы? От этих индейцев никакого проку.