плохо», – приговаривала про себя, протирая Дарье Львовне виски, вливая по ложечке питательный бульон и ягодный взвар. «А чего это мне вздумалось княжну называть Дашенькой? – снова удивилась и тут же себя простила: – Потому что это моя родная, моя лучшая, судьбой даренная».

Тем временем прибежал доктор Селезнев, свежевыбритый, с аккуратно причесанной прядкой на сверкающей лысине, как будто и нет вокруг никакой беды, никакой спешки. Он разложил походный саквояж, который по размерам больше напоминал чемодан, вытащил чистые пеленки, склянки, отсвечивающие презрительным холодом железки и приказал заменить промокшее постельное белье. Выгнал всех, кроме Матрены, а Федора послал за длинным списком лекарств из лазарета.

– Ты иди, Степанида знает. Всякое может пригодиться.

И началось ожидание, хуже которого не встречалось в жизни Глеба Веньяминыча. Глафира ходила туда-сюда с кипятком и пустыми тазами. Елизавета Николаевна пару раз попробовала проскользнуть за дверь этакой дородной тенью, но Селезнев ее бесцеремонно выставил, еще и шикнул, как на нашкодившую девку.

Погожий осенний день причалил к закатной пристани, усталые работяги потянулись в свои избы, но в княжеском особняке царило то же напряженное волнение, что и ранним утром. Молодой княжич, потерянный и испуганный, бродил из угла в угол; если отец или мать выходили из гостиной, он норовил увязаться с ними, как будто боялся оставаться один.

Глеб Веньяминыч ничего не знал о малыше, не успел его полюбить. Он боялся потерять Дашу и чувствовал себя виновником того кошмара, что с ней сейчас происходил. И даже ни разу не подумал, что она все равно вышла бы замуж: не за него, так за кого‐то другого, а значит все равно точно так же страдала бы и висела над пропастью, разделявшей жизнь и смерть. Альтернативная реальность вовсе не интересовала княжича. В настоящий момент Дарья пыталась произвести на свет именно его ребенка, а значит, он и виноват. Потерять Дашу было немыслимо. Да, в последнее время у них участились ссоры по глупости, из‐за кажущегося непонимания, но сейчас даже следа этих минутных обид не чувствовал в сердце молодой Шаховский, нервно заплетая и расплетая бахрому пунцовой скатерти. Даже позабыл о них, хотя до этого дулся на взбалмошную женушку, не хотел потакать ее бесконечным прихотям. А теперь вспоминал только ласковые глаза цвета лесного ореха, только мятную прохладу молочных плеч, только губы, выдыхающие любовь вместе с легким запахом лаванды.

– Глебушка, пойди приляг, – уговаривала сына Елизавета Николаевна.

– Бросьте, мама, не до того сейчас.

– Ты ведь никак не помогаешь Дашеньке, только себя изводишь попусту.

– Как не помогаю? Я молюсь о ней и за нее. – Полупрозрачные малахитовые глаза княжича смотрели на мать с неподдельным удивлением.

– Хорошо. – Она отошла по каким‐то неважным делам, принесла печенья, налила в хрустальный стакан лимонада.

По тому, как бледнел Селезнев, с каким безжалостным стуком ставил на поднос принесенный стакан с чаем, как поджимала губы Матрена, Глаша понимала, что процесс движется, увы, не в благополучную сторону. Ее пугал запах в спальне Дарьи Львовны, куча мокрых розовых простыней, скопившихся в углу. Всегда душистая, пахнущая лавандой и ландышем, нежная, как свежий оладушек, звонкоголосая княжна за сутки превратилась в обрюзгшую уродливую бабу с бордовыми пятнами на лице и руках, синюшными мешками под закрытыми глазами, окровавленным искусанным ртом. И главное – стоявший в комнате смрад не оставлял надежды на желанный исход.

Ночь пришла незаметно, поскребла когтями дождя по жестяному карнизу. Глеб Веньяминыч заснул против воли в кресле, держа на коленях открытую книгу. Елизавета Николаевна укрыла его пледом, осторожно вытащила из пальцев и отложила на стол часослов. Глафира не чувствовала усталости. Она только теперь с запозданием поняла, что следовало сбегать в церковь, поставить свечи и упросить батюшку прочитать молитву. Дернулась к двери и обожглась о темноту за окном.

– Что? – полуспросила-полувздохнула старая княгиня.

– В церковь бы.

– Да послал уже Веня, и не раз. – Пожилая дама устало прикрыла глаза.

На второй этаж кто‐то поднялся тихими крадущимися шагами. «Так ходит Федя», – отметила про себя Глаша. Она дежурно сбегала наверх с кипятком. Действительно, доктор почему‐то пустил китайца к роженице и даже о чем‐то с ним разговаривал. «Нашел время», – с укоризной подумала молодая жена про своего мужа. Через четверть часа раздался крик:

– Давайте! Еще-о-о-о-о!!! – истошно кричал доктор.

Весь дом пришел в движение и смятение. Побежали наверх. Гурьбой подкатились к спальне Дарьи Львовны. Матрену давно уже сменила Степанида, румяная, спокойная, с поджатыми губами и большим деревянным крестом на груди, который она почему‐то не прятала под фартук, а, наоборот, выставляла на всеобщее обозрение.

– Я с больными работаю, им не помешает лишний раз увидеть лик Божеский и помолиться о спасении, – говорила она.

В этот раз Степанида не просто вывесила огромный крест посреди монументальной груди, а держала его в руках и ежесекундно подносила к губам. Увидев непрошеных посетителей, она замахала на них все тем же зажатым в пальцах распятием, как будто отгоняла злых духов.

Дарья Львовна, полуобнаженная, висела на руках у Федора в какой‐то странной позе: руки за спиной, огромный розовый живот наружу, ноги на кровати, обмотанные простыней. По команде доктора Федор тащил княжну назад, а сам Селезнев задирал ей ноги вверх, едва не выше головы. При этом Степанида умудрялась каким‐то образом вращать провисший таз, ухватившись за обмотанные остатками пеньюара ягодицы, а по ее рукам немилосердно текла и капала розовая субстанция. Шаховские и Глафира застыли в ужасе, но баба Стеша так на них зыркнула, что они попятились назад.

– Да-а-а-а!!! – раздался крик Селезнева за закрытой дверью.

– Да! – Глаша уловила тоненький возглас Федора.

– Да! – Густой бас бабы Стеши перекрыл все голоса.

И через полминуты едва слышный писк возвестил истерзанным и уже потерявшим веру родственникам, что в мир явилась Полина Глебовна Шаховская.

После тяжелых родов Дарья Львовна не вставала долгие девять месяцев. Для крошки Поленьки пригласили кормилицу, авторитет доктора Селезнева в глазах Шаховских пошатнулся. Сам эскулап винил глупую мачеху природу и узкий таз княжны.

Он долго и красноречиво объяснял, почему и когда пошло не так, нахваливал Федю, который объявился в нужный момент со своими китайскими гимнастиками.

– Я когда‐то слышал, даже не читал, а просто слышал, что у китайцев были боевые женские монастыри. Там женщины учились сражаться не хуже мужчин, занимались гимнастикой и медициной. С тех пор сохранились специальные упражнения для беременных и рожениц. Но это все не про нас. А Федор, оказывается, каким‐то боком то ли видел, то ли слышал, как надо действовать, вот мы и попробовали. К счастью.

Присутствовавший при похвале Федор