– Моя дядя уходил в монастырь. Я не знай, они много знай. Я видел два-три раза, ничего не понимал. Если я знай, все отлично.

Глафира разделяла недовольство Шаховских доктором, поэтому через год, когда сама приготовилась рожать, пригласила сельскую повитуху бабку Аглаю. Роды у нее прошли не так чтобы ужасно, но и хвастаться особо было нечем. По крайней мере, именно Аглаю она винила в двух последующих выкидышах и в том, что Жока растет один. Позвала бы доктора, как Федор настаивал, может, и получилось бы выносить второго ребеночка. Ну это опять она завела старую песню…

Поленька росла болезненной, Дарья Львовна больше рожать не стала, ушла с головой в коллекционирование старинных книг, живописи, акварелей и иностранные языки. Федор стал у Шаховских не только учителем, но и занимался с Полиной гимнастикой, закалял ее по утрам. Не так, как принято у европейцев, – с какой‐то жестокостью, иногда удивительной, а порой пугающей. Женя через пару лет тоже стал заниматься с отцом. По утрам они шли в княжеский двор, где уже ждала гувернантка в теплом пальто с Полиной Глебовной за ручку, Федор раздевал детей по пояс и гонял по саду, как молоденьких жеребят. Потом растягивал пухлые ручки-ножки, заставлял повторять по сто раз одно и то же глупое упражнение. То они стояли, как цапли, задрав ногу, то ловили рыбу в несуществующей воде придуманной удочкой. Зачем? Но детям нравилось. А потом и вовсе китаец принимался ходить по голеньким тельцам своими грубыми ногами, топтать тоненькие ребрышки. Глаша приходила в ужас, а Дарья Львовна, напротив, поощряла.

– Давайте, Федор, покрепче гните ее, посильнее тяните. Пусть растет не такой, как ее матушка, кисейной барышней. Poline! Allez-vous.

Круглые попки, длинные реснички, глазки-бусинки, робкие шажки по камешкам-голышам с поджатыми книзу пальчиками – вот-вот упадут. Глаша не могла налюбоваться на малышей. Серьезный Женька с хитрым азиатским прищуром серо-голубых глаз и нежно-розовая Полинка – вся в мать, такая же озорная придумщица. Федор разговаривал с сыном только по‐китайски, а иногда и по‐уйгурски. Жока капризничал, не хотел отвечать, норовил кинуть привычное легкое русское словцо. Но отец не уступал: разводил руками и мотал головой, и маленький лентяй, кряхтя, повторял предложение уже на китайском.

– Пусть думает, что я русский не понимаю, – однажды сказал Федор Глафире, когда сын уже спал. – Если я буду что‐то хуже, чем он, он не может уважать такой отец. А я никогда не смогу по‐русски, как он. Пусть учит китайский, в жизни пригодится. Я знал уйгурский, и меня брали работать, платили хороший деньги.

Глаша не спорила, она к тому времени уже поняла, что мужу стоит доверять. К тому же и Дарья Львовна поощряла многоязычие, даже Полинку заставляла учить прыгающие слоги, сама возобновила занятия. Но у них обеих получалось намного хуже, чем у Жоки, для которого китайский просто стал вторым родным языком. Когда Евгешке исполнилось четыре, а Полине пять, к Шаховским начали ходить учителя. Дети, привыкшие вместе гулять и забавляться, явно тяготились разлукой, и тогда Дарья Львовна предложила, чтобы Глашин сын посещал занятия вместе с Полей.

– Дарья, мы все очень любим и Федора, и Глафиру, но всему есть предел, – разочаровала ее Елизавета Николаевна.

– А кому какая разница? – легкомысленно отмахнулась княжна. – Пусть сидит вместе с Полиной, а если не захочет учиться, сам уйдет.

Вопрос решился по прихоти самой баловницы.

– Жока должен быть умный, – веско заявила она. – Или как я за него замуж пойду?

Детская шутка пришлась не по вкусу уже всем Шаховским, но, несмотря на это, полукитаец Евгений Федорович Смирнов начал изучать французский и грамматику, а потом арифметику, географию и естествознание.

Не во всех науках дети оказались равно успешными. Французский у Евгения прогрессировал вдвое быстрее, чем у Полины. Когда приехал пожилой, вечно недовольный учитель английского, Жока и его удивил своей способностью к языкам.

– У этого ребенка явный талант, – говорили в доме, восхищенно цокая.

– А я вам давно твержу, что привитые с разных кустов ягоды и цветут, и плодоносят лучше обычных, – довольно роняла Елизавета Николаевна, – и цветы тоже.

Не сказать, чтобы ее саму, или старенького Веньямина Алексеича, или вечно занятого Глеба Веньяминыча, поскучневшего после того, как отец отошел от дел и передал ему бразды правления немаленьким хозяйством, радовала дружба единственной наследницы с простым крестьянским парнем, да к тому же полукитайцем. Но высокородные князья верили в собственную кровь, надеялись, что с возрастом все встанет на свои места, княжна будет вращаться в высшем обществе, а детская дружба останется на берегу шумливого Ишима.

Глафира с Федором не отличались подобным единодушием. Мать считала, что каждой козе надобно знать свой огород, а отец просто улыбался и щурил без того узкие глаза. Многое скрывалось за молчаливым благодушием Федора: драматические перипетии собственной судьбы, вера в непотухающий огонь справедливости, в случай, а главное – в любовь. Ведь, шагнув в пятый десяток, он твердо знал, что выходишь на дорогу, а оказываешься на перепутье жизни, ищешь за поворотом колодец, а находишь судьбу.

Юный Евгений к шестнадцати понял, что слово «счастье» в русском языке неправильно используется. Это понятие обозначалось словом «Полина». Без нее еда становилась безвкусной, вода не утоляла жажды, огонь не грел, ноги-руки не слушались. А в ее присутствии язык костенел, бросало то в жар, то в холод и снова отказывались повиноваться коварные руки-ноги. К семнадцати он осознал, что вместе им не быть – слишком глубока и черна пропасть, разделяющая его и молодую хорошенькую княжну. Тогда он начал строить грандиозные планы, как выкрасть свою возлюбленную, убежать в степи, жить на берегу прозрачного озера. Нагородил подробностей с Китайскую стену, мысленно разбогател и получил высокий титул за неисчислимые заслуги в войне, которая к тому времени уже закончилась. В общем, примерил на себя сверкающие одежды набоба[42] в сибирских декорациях. Когда мечты вполне сформировались и даже казались исполнимыми, он вдруг споткнулся о простецкую мыслишку: а ведь Полинька этого вовсе не хочет. Это не ее мечты, а только его. Она же жаждет светских развлечений, собирается в благополучный Екатеринбург или Омск, покуда в Москве и Санкт-Петербурге неспокойно, списывается со своими кузинами в Новгороде, заказывает бальные платья. Зачем ей его искусно выстроенный план и его приземленный мир с хрустальной капелькой озера посередине? Она хочет блистать в обществе, мечтает учиться, путешествовать. Не с ним.

Бегущая мимо усадьбы река шептала прибрежным деревьям сказки об ушедших в небытие рыцарях и принцессах, драконах и ведьмах, те запоминали их и передавали друг