– А про китайцев написано? – Она заколыхалась полными грудями о своем, о больном.

– Нет, про китайцев там не писано. Нам бы с русскими разобраться, до китайцев, значица, опосля дойдем, – туманно пообещал Карп.

Глафира ушла из братова дома, не зная, что и думать. Как это – опосля дойдем? То есть выгонят взашей, когда руки дойдут? Или признают своими, родненькими? А как же Жока – китайский сын? Он ведь и русский тоже наполовину. С ним‐то что будет?

Весна нахлынула на Новоникольское всей запальчивостью, ударила по льдам, безжалостно разбила стеклянные блюдца озер, накинулась с жаркими объятиями на толстошубых баб и залежавшихся в зимнем безделье мужиков. Пора готовить плуги и бороны, пора ставить скотину, скоро разжижится по улицам жирная грязь – ни проехать ни пройти, – а следом повылезут игольчатые светло-зеленые стебельки. О том, что Федор не приедет и в эту весну, Глафире подсказали замусоленные листовки и собственное предательское сердце. Границы так и не открылись, караваны не пошли, в соседних степях орудовали шайки бандитов.

– Ну и хорошо, что отец не пойдет в дорогу, – рассуждал Жока, – капитально неспокойно на границе. Пусть отсидится, мы здесь сами как‐нибудь.

– Да как мы сами‐то? – Матери оставалось лишь всплеснуть руками и уйти плакать в свою горницу, чтобы не вымещать досаду на сыне, который вовсе не виноват в лихом повороте судьбы.

От нечего делать снова пошла к Карпу. Тот сидел на крыльце, грелся на раннем солнышке и чистил охотничье ружье.

– Так где подмогу‐то брать на посев? Коли Федора ждать не приходится?

– Я тебе, Гланя, не помощник. Ухожу красноармейцем. Буду воевать за советскую власть!

– Час от часу не легче, – растерянно залопотала Глафира, – а Клавка как? А дети?

– Я для них и иду воевать. – Карп обиженно засопел. – Хочу, значица, чтобы они жили в новом счастливом обчестве.

– Да им счастье, когда батька дома. Не нужно никакое новое обчество.

– Глупая ты гусыня, нет в тебе классового сознания! Потому как служишь всю жизнь у князей, заразилась гнилой пропагандой.

– Чем-чем я заразилась?

Но Карп не стал пускаться в объяснения, а снова сунул ей какие‐то бумажки, мол, сама почитай.

От Федора вестей не поступало. Да и как им добраться? Вокруг горела земля. Вчерашнее обыденное работящее сельцо сегодня становилось красным, мятежным, старост замещали горластыми командирами, мужики, привыкшие к походной жизни за годы Первой мировой, хватали залатанные шинели и сбивались в отряды: шли то ли грабить, то ли христарадничать. Правда, к весне многие вернулись, все‐таки землица-матушка крепенько держала крестьянские сердца.

Карпу повезло. Его отрядом командовал настоящий революционер – в прошлом ссыльный, из тех, что еще с 1905‐го кормили острожных вшей.

Идейный Бурлак быстренько встряхнул лобастую Карпову башку и поставил на место разбегавшиеся мозги. Бить беляков просто так, от нечего делать, не дозволялось. Для каждой операции требовался вердикт верховного руководства, то есть самого Бурлака. Дисциплина, строгость и ясная практическая цель легко увлекали новобранцев, и отряд множился, взрослел.

Открытый, без приземленной мужицкой хитрости Карп полюбился набиравшему авторитет комиссару.

– Ты, Карп Матвеич, побольше читай, поменьше слушай, – напутствовал его Бурлак, – наше простонародье любит языками‐то чесать, а самого главного не понимает. Советская власть – это не беззаконье против прежних хозяев, это перераспределение благ в пользу неимущего контингента.

– Так мы о классовом сознании говорим или все‐таки о благах? Скоро посевная, землю‐то барскую кто пахать будет? А жать? А урожай торговать?

– Мы будем, товарищ, мы! Новые хозяева свободной России.

– Тогда ладно. – Карп вежливо улыбался, но мозолистая пятерня еще долго шкребла затылок под густыми пшеничными волосами.

Кто эти самые «мы»? Ему требовалась делянка, за которую возложена ответственность на его персональные широкие плечи и его собственных могучих быков. А поднятая в красивом жесте рука и обтекаемое «мы» не превращались в тугие мешки пшеницы и овса. Тем не менее он чуял за спинами революционеров большую неудержимую силу и повиновался ей, как дикий конь под седлом опытного объездчика: не понимает, куда и зачем его ведут, но каким‐то лошадиным сверхчутьем уже готов слушаться повода.

Весна, примчавшись на крыльях первых жаворонков, уверенно спрыгнула на негостеприимные заснеженные поля, разметала трескучий лед на Ишиме, выгнала на выпасы ласковых буренок, отвыкших от яркого солнца и бесцеремонных слепней. Бурлаку пришлось‐таки пообещать своим красноармейцам бессрочный отпуск по причине надвигающейся посевной, но кустистые седые брови над молодыми карими глазами хмурились, не предвещая беспечного летования на огородах.

– Карп Матвеич, подь сюды, – позвал он своего доверенного служаку как‐то в начале апреля.

Довольный оказанной честью, Карп поспешил к командиру, сжимая в руке фляжку, из которой призывно пахло чем‐то ядреным.

– Угощайтесь, товарищ командир.

– А, благодарю. – Бурлак отпил, крякнул, вытер густо посоленные сединой черные усы. – Я вот о чем кумекаю: в мае все у нас с тобой разбегутся. Надобно к тому времечку уйти подальше.

– Как подальше? – непонимающе заморгал Карп. – А посев?

– Сеять и жать будем, когда советская власть победит. Свое будем сеять, понимаешь, и жать тоже свое! – Он крепко сжал плечо собеседника. – А пока суд да дело, пойдем‐ка это свое забирать под крестьянскую руку у нетрудового элемента.

– Как это?

– Да просто. Перед посевной поля реквизируем, и князья с графьями останутся с носом, а Ванька с Манькой – с хлебушком.

– Не понял. – Карп поводил крупной головой из стороны в сторону, как будто искал ответа в едва набухших почках высоких берез.

– Идем, забираем барское имущество, в том числе и землю, раздаем крестьянам, чтобы сеяли и жали.

– А хозяев, значица, куда?

– Никуда. Пусть живут себе. – Бурлак протянул руку к фляжке, приложился к ней и снова крякнул. – И скотину заберем, и заводы… Пожировали, попили народной кровушки – и хватит. Теперь наша очередь.

Карп представил себе, как Клавка с Глашкой с ведрами и ковшами идут доить огромное стадо маслобойни, а следом за ними плетутся повязанные косынками Дарья Львовна с Полиной Глебовной. Засосало под ложечкой. Он тоже смачно приложился к спасительной фляжке.

Каждый день приносил новые открытия. Голова пухла от идей, речей, небывалых новостей. В начале апреля Карп пожаловал в родное село, потрепал по белобрысым затылкам сыновей, подкинул к самому потолку непоседу дочку.

– Вот ты выросла, скоро папка и не поднимет тебя! – пощекотал усами нежную персиковую щечку.

– А вы насовсем, батя? – спросил Ивашка.

– Не, я только вам поджопников надавать за то, что матери не помогаете, значица, и назад.

– Батя, а вы воюете? – Мишка не хотел отставать от брата, тоже лез с вопросами.

– Не, балду гоняем.