– А где у нас простыни? – спросил он.

– В шкафу в прачечной.

– Они все слишком маленькие для нашей кровати.

– Ты их перебери, – посоветовала я. – Попробуй зеленые.

Когда они исчезли с темного экрана, я почувствовала почти облегчение. Я не намеревалась спешить домой на сафари за простынями. И все же я чувствовала вину перед Джоной. Переболев раком, я твердо решила говорить жизни да. Но эта беседа по скайпу заставила меня чувствовать себя более чем слегка эгоисткой.

Я подумала, а не является ли демонстрация лапы Джоны попыткой Филиппа сообщить мне, что я ему тоже нужна. Если бы он не заговорил о простынях, меня бы начало тянуть домой.

С другой стороны, за четыре десятилетия материнства я упустила так много. Я провела последние годы своего детства в 1970-х, рожая и воспитывая двух сыновей, Сэма и Роба. 1980-е ушли на траур после смерти Сэма, за которым последовало счастье от рождения Лидии. В 1990-х был второй брак и снова рождение ребенка, в этот раз Катарины. На каждом из этапов я не переставала работать, писать для газет, журналов и телевидения. Временами мне казалось, что я не переживаю по-настоящему события до тех пор, пока не переосмыслю их на бумаге, а позже – на экране компьютера. И если я сейчас, когда мне почти шестьдесят, не могу понять, кто я, и разобраться в себе, то когда же смогу?

Дома, в Мельбурне, все дни проходили для меня одинаково. Недели перетекали в годы. В Нью-Йорке каждый миг отличался интенсивностью. Каждую ночь, лежа под фиолетовыми шторами, я переживала детский восторг в предвкушении завтрашнего дня.

Как бы я ни любила Филиппа, я все же не была уверена, что смогу настолько ужаться, чтобы снова погрузиться в нашу старую рутину перед камином. Мои родители провели так свои преклонные годы, и мама чувствовала горечь за то, что ей приходилось идти на компромиссы. Она умерла практически с подносом в руках. Не знаю, как бы мне хотелось закончить свою жизнь, но точно не так.

Сначала ты влюбляешься и поешь свою лебединую песню, а затем начинается повседневность. Не так уж много мюзиклов посвящено рождению детей, мучительным ночам и тому, чья очередь мыть посуду. Жаль, что Роджерс и Хаммерстайн никогда не писали об этой стороне жизни.

Как только Лидия вернется в Австралию, никому не будет дела, подпеваю ли я актерам в мюзикле или выставляю себя полной дурой, притворяясь уроженкой Нью-Йорка. Конечно, я сдержу свое обещание присматривать за Боно, еще немного, и начну вести блог. Но даже если его прочтет тысяча человек, он все равно обречен попасть назад в «Байдеви». И как только это произойдет, мне больше не придется беспокоиться о чьем-то эмоциональном развитии или о том, сходил ли кто-то по-большому.

Как знаменитый персидский ковер, передо мной постирается жизнь, полная неограниченных возможностей.

Коты предпочитают, чтобы их обожали

Когда я перееду в Нью-Йорк, я поселюсь недалеко от Бродвея и буду ходить на каждое шоу. Я люблю, когда театры маленькие и старомодные. Запах пыли и дезинфицирующих средств служат напоминанием о том, что самые великие мечты выстроены на навозе и микробах.

Единственное, что мне не нравится, – это массовое нашествие в туалеты во время антракта. В мире что-то идет не так, если мы способны распечатать сердце на 3D-принтере, но не можем организовать достаточное количество мест в женских туалетах.

«Счастливчик» был просто фантастическим. Когда в конце актеры вышли на поклоны, я стоя аплодировала, пока не онемели ладони.

– Что ты думаешь об этом? – спросила Лидия, когда мы влились в толпу, хлынувшую в фойе театра.

– Том Хэнкс великолепен, – ответила я. – Некоторые актеры не умеют переходить от телевидения к театральной сцене, но от него я глаз не могла оторвать.

Лидия прижала к себе программку и улыбнулась.

– Тебе это понравилось больше, чем «Книга мормона»? – спросила она.

А как могло быть иначе? В этой роли журналиста таблоида Майка МакАлари Том Хэнкс практически вышел из моего прошлого.

– Редакция газеты была жестким местом для женщины в семидесятые-восьмидесятые, – сказала я, опуская руки в карманы. – Те ребята, с которыми мы тогда работали, в наши дни сидели бы в тюрьме.

Я рассказала ей, как в первую неделю моей работы младшим репортером меня, восемнадцатилетнюю девчонку, редактор повел в бар и заявил, что собирается поиметь меня на заднем сиденье своей машины.

– И что ты сделала? – спросила она.

– Я была настолько молода и наивна, что рассмеялась ему в лицо.

Нора Эфрон, очевидно, имела тот же опыт в тот же период в Нью-Йорке и мастерски применила его в искусстве.

– Как ты думаешь, он все еще там? – спросила Лидия.

– Кто, Том? Он, наверное, за кулисами снимает грим. Мы можем увидеть его, если подождем у актерского входа.

– Правда?

– Он же должен как-то выйти из здания. Он даже может расписаться на твоей программке, – сказала я, вручая ей ручку.

К нашему разочарованию, мы обнаружили, что актерский выход заблокирован фанатами, поэтому мы перешли дорогу, чтобы наблюдать со стороны. При появлении импозантного силуэта по толпе прокатился вздох. Мы с завистью наблюдали, как звезда останавливается поболтать с людьми и подписать их программки.

– На сцене он, наверное, надевает парик, – сказала Лидия.

Я сняла очки и протерла их рукавом пальто. Она была права. Актер был лыс, как барракуда.

– Это не Том, – сказала я, прищурившись. – Это другой актер. Ты поняла, тот старик.

Мы наблюдали, как он растворился в толпе, анонимный, как мы все.

Мы ждали… и ждали. Том уже точно должен был снять свой грим. Толпа перед театром вела себя мирно, но становилась все больше. По ней прокатился ропот. Я повернулась и увидела, как десятка полтора конных полицейских выстроились в конце улицы.

Это были не миловидные пони, которых можно разоружить, поманив морковкой. Кони были невероятно высокие. Одной поклоннице Тома Хэнкса с больным коленным суставом они показались откровенно пугающими. Из их ноздрей вырывались белые облачка пара и растворялись в холодном ночном воздухе. Вспышки неоновых вывесок отражались в полицейских щитах.

– Пойдем, – сказала я.

Но Лидия делала вид, что не слышит. Я с тревогой наблюдала, как она перешла улицу и присоединилась к группе особо ярых фанатов перед актерским входом. Я окликнула ее, но она была в трансе. Я прислонилась к столбу и попыталась наслаждаться спектаклем. Каждый раз, когда из театра появлялась какая-нибудь фигура, толпа замирала в едином вдохе – чтобы выдохнуть, когда становилось понятно, что это не Том, а другой актер, жаждущий осыпать их своим шармом, как блестками.

Теперь я уже была целиком уверена, что Том выскользнул через заднюю дверь и сейчас отмокает в джакузи в своем отеле. К моему ужасу, ряд коней начал двигаться по улице в нашу сторону, наклонив головы, как будто пытаясь вспомнить свой список покупок на сегодня.