Все, что говорила Сюзанна, вроде казалось логичным. Они всего-то пытались уравновесить баланс сил в мире.

— А все эго. — Она прислонилась к машине, зорко следя за стрелкой датчика, они никогда не наливали больше четверти бака. — Деньги — это эго, поэтому люди не хотят с ними расставаться. Защищают себя, прикрываются ими как одеялом. И сами не видят, как становятся их рабами. Больные люди.

Она рассмеялась.

— А самое-то смешное, как только все всем раздашь, как только скажешь — нате, забирайте все, — вот тогда-то у тебя сразу и есть все на свете.

Во время их очередного заплыва по мусорным бакам одну девочку задержала полиция, и Сюзанна, выруливая обратно на дорогу, с негодованием рассказывала мне эту историю.

— Все больше магазинов просекают эту фишку. Но это же херня! — говорила она. — Они ведь это уже выкинули, так нет, все равно не отдают. Вот она, Америка.

— Вот херня. — Во рту было странно от этого слова.

— Мы что-нибудь придумаем. Скоро. — Она глянула в зеркало заднего вида. — С деньгами напряг. Но тут уж никуда не денешься. Ты, наверное, и не знаешь, каково это.

Она почти не злобствовала — говорила просто, как об очевидной истине. Добродушно пожав плечами, смирялась с реальностью. Тогда-то мне разом и пришла в голову эта идея, словно бы я сама все придумала. Такой она и казалась — идеальным решением, вот она сияет, игрушка-безделушка, только руку протяни.

— Я могу достать денег. — Как же меня потом передергивало от собственного рвения. — Мама вечно кошелек где попало оставляет.

Я не врала. Я постоянно натыкалась на деньги — в выдвижных ящиках, на столах, мать забывала их даже на раковине. Мне выдавали карманные деньги, и мать часто по ошибке отсчитывала больше положенного, а то и просто лениво махала рукой в сторону кошелька.

“Возьми там, сколько тебе нужно”, — всегда говорила она. Но я никогда не брала больше положенного и всегда прилежно возвращала сдачу.

— Ой, нет, — сказала Сюзанна, щелчком выбросив окурок в окно. — Это совсем необязательно. Хотя ты лапочка, конечно, — добавила она. — Спасибо, что предложила.

— Я хочу помочь.

Она сжала губы — вроде колеблясь, в животе у меня как будто что-то перекосилось, вспыхнуло.

— Я не хочу, чтобы ты делала что-то, чего ты делать не хочешь. — Она коротко рассмеялась. — Я вообще не про это.

— Но я хочу, — сказала я. — Я хочу помочь.

С минуту Сюзанна молчала, потом, не поворачивая головы, улыбнулась.

— О'кей, — сказала она. По ее голосу я поняла, что это и станет проверкой. — Ты хочешь помочь. Ты можешь помочь.

Так я стала преступницей, а мать — моей ничего не подозревающей жертвой. Я даже смогла извиниться за скандал, когда мы вечером столкнулись с ней в тишине коридора. Мать легонько пожала плечами, но приняла извинения с храброй улыбкой. Раньше меня это встревожило бы, такая вот храбрая дрожащая улыбка, но новая я только склонила голову в униженном раскаянии. Я притворялась дочерью, вела себя как дочь. В глубине души я радовалась тому, сколько всего я от нее утаила, тому, что с каждым взглядом, с каждым словом я ей врала. Ночь с Расселлом, ранчо, секретное пространство, которое я отгородила от нее. Пусть забирает себе остов моей прежней жизни, все засохшие объедки, на здоровье.

— Ты так рано вернулась, — сказала она. — Я думала, ты снова заночуешь у Конни.

— Неохота было.

Так странно было вспомнить о Конни, рывком вернуться в обычную жизнь. Впрочем, я удивилась бы, даже почувствовав, например, самый заурядный голод. Мне хотелось, чтобы вместе с переменами заметно перестроился и весь мир, чтобы место разрыва было отмечено заплаткой.

Мать смягчилась.

— Я просто радуюсь, потому что хотела побыть с тобой. Ты, я и больше никого. Давно мы так не собирались, да? Может, бефстроганов приготовить? Или фрикадельки? Как ты на это смотришь?

Я насторожилась: сама мать в дом никакой еды не покупала, это я составляла ей списки продуктов, которые она обнаруживала, вернувшись со своей терапии. А мяса мы вообще сто лет не ели. Сэл сказала матери, что есть мясо все равно что есть страх, а когда ешь страх — толстеешь.

— Можно фрикадельки, — смилостивилась я.

Даже видеть не хотелось, до чего она обрадовалась. Мать включила на кухне радио — простенькие милые песни, которые я любила в детстве. За рекой, наедине с мечтой, мы с тобой. Узнай Сюзанна или даже Конни, что я такое слушаю, я бы со стыда сгорела — до того незатейливая, бодренькая и старомодная это была музыка, — но я тайком, в глубине души продолжала любить эти песенки. Мать подпевала, когда знала слова. Она вся разрумянилась от наигранного энтузиазма, и веселость ее была заразной. Ее осанку вылепили годы конных шоу, подростком она улыбалась с гладких спин арабских скакунов, огни арены отскакивали от корки стразов у нее на воротнике. Когда я была младше, она казалась мне такой загадочной. Я так робела, глядя, как она ходит по дому, шаркает тапочками. Заставляла ее рассказывать о том, откуда взялись ее украшения, одно за другим, будто читать стихи.

Дома было чисто, окна делили ночь на темные отрезки, ноги утопали в мягких коврах. Совсем не так, как на ранчо, и мне, наверное, полагалось чувствовать себя виноватой — стыдиться того, что живу в комфорте, что сейчас буду с матерью ужинать в нашей чистенькой, опрятной кухне. А что сейчас делали Сюзанна и остальные девочки? Я вдруг поняла, что даже представить себе не могу.

— Как там дела у Конни? — спросила мать, перебирая карточки с рецептами.

— Нормально.

Ну а как еще. Смотрит, наверное, как Мэй Лопес полирует брекеты.

— Слушай, — сказала мать, — она ведь и к нам в гости приходить может. А то вы с ней в последнее время все больше у нее дома торчите.

— Ее отцу все равно.

— Я по ней соскучилась, — сказала мать, хотя Конни ее всегда озадачивала, точно какая-нибудь незамужняя тетушка, которую с трудом выносишь. — Давай съездим в Палм-Спрингс или еще куда-нибудь? — Видно было, что ей не терпелось это предложить. — Можем и Конни взять, если хочешь.

— Ну не знаю.

Может, будет хорошо. Мы с Конни дурачимся на прожаренном от солнца заднем сиденье, пьем молочные коктейли на финиковой ферме где-нибудь на окраине Индио.

— Угу, — пробормотала она. — Можем съездить через недельку-другую, только вот, солнышко… — Пауза. — Фрэнк, наверное, тоже к нам присоединится.

— Никуда я не поеду с тобой и твоим дружком. Она вроде улыбалась, но видно было, она чего-то недоговаривает. Радио играло слишком громко.

— Солнышко, — снова начала она, — ну как же мы будем жить все вместе…

— Что?!

Как же противно, что я в таких случаях сразу срываюсь на капризный визг, и все, прощай серьезность. — Ну не прямо сейчас, нет, конечно. — Она поджала губы. — Но если Фрэнк к нам переберется…