— Я тоже здесь живу, — сказала я. — То есть в один прекрасный день он бы просто сюда переехал, а ты бы мне и слова не сказала?

— Тебе всего четырнадцать.

— Ой, ну что за херня.

— Эй! Ты смотри у меня, — сказала она, зажав ладони под мышками. — Не знаю, зачем ты мне грубишь, но давай-ка прекращай с этим, и побыстрее.

Близость ее умоляющего лица, ее неприкрытая обида — от этого какое-то биологическое отвращение к матери взметнулось во мне еще сильнее, как, например, когда я, учуяв железистый запашок в ванной, понимала, что у нее месячные.

— Я пытаюсь сделать что-то хорошее, — сказала она. — Подругу вот твою решила позвать. Можно со мной полегче?

Я расхохоталась, но к хохоту примешивалось гадливое чувство предательства. Так вот зачем она решила приготовить ужин. И что еще хуже — до чего же легко меня купить.

— Твой Фрэнк — мудак.

Она вспыхнула, но усилием воли сдержалась.

— Веди себя прилично. Это моя жизнь, ясно тебе?

Я просто хочу быть хоть капельку счастливой, и тебе нужно мне в этом помочь. Поможешь?

Она заслужила свою бескровную жизнь, все эти скудные, девчачьи метания.

— Ладно, — сказала я. — Ладно. Удачи тебе с Фрэнком.

Она нахмурилась:

— Это что значит?

— Ничего.

Запахло сырым, оттаявшим мясом, острыми тонами холодного металла. У меня сжался желудок.

— Есть больше не хочется, — сказала я и вышла из кухни.

Радио по-прежнему передавало песенки о первой любви и танцах у реки, мясо достаточно разморозилось, и теперь матери придется его приготовить, хотя есть это никто не будет.

После такого я легко себя убедила, что деньги мне, в общем-то, причитаются. По словам Расселла, почти все люди думали только о себе и не умели любить, — похоже, это и к матери относилось, и к отцу, свившему вместе с Тамар гнездышко в Пало-Альто. Мне это казалось справедливым обменом. Как будто из денег, которые я по купюре таскала у матери, можно было сложить равноценную замену тому, что у меня отняли. Думать, что, возможно, у меня ничего и не отнимали, было невыносимо. Что мы и не дружили по-настоящему с Конни, что Питера мое детское обожание только раздражало, а других чувств он ко мне не испытывал.

Мать, как всегда, бросала кошелек где попало, и от этого деньги в нем теряли свою ценность, казались чем-то, что она не воспринимает всерьез. Но рыться в ее вещах было не слишком-то приятно — все равно что копаться в позвякивающем содержимом ее мозга. Куча личного хлама: обертка от карамельки, карточка с мантрой, карманное зеркальце. Цилиндрик с кремом цвета пластыря, которым она замазывала синяки под глазами. Я стащила десятку, сунула в карман шорт. Даже если мать меня застукает, скажу, что хотела купить продуктов, — чего тут подозрительного? Ее дочка всегда была такой хорошей девочкой, жаль, конечно, что такой заурядной.

Удивительно, но мне почти не было стыдно. Наоборот, мне казалось, что таскать деньги у матери — это даже справедливо. Я поднабралась наглости у обитателей ранчо, их уверенности в том, что можно брать все, что хочется. Зная о припрятанных деньгах, я могла наутро спокойно улыбнуться матери, вести себя так, будто накануне вечером мы ничего друг другу не наговорили. Терпеливо стоять, пока она без спросу зачесывала мне челку.

— Не прячь глаза, — говорила мать, дыша горячо и близко, приглаживая мне волосы.

Мне хотелось ее оттолкнуть, отпрыгнуть, но я стояла на месте.

— Вот так, — довольно сказала она, — вот какая славная у меня дочка.

Бултыхаясь в бассейне, держа голову над водой, я думала о деньгах. В том, как мой кошелечек на молнии постепенно заполнялся купюрами, было что-то очень правильное. Я любила пересчитывать деньги, особенно когда удавалось разжиться пятеркой или десяткой. Банкноты поновее я клала сверху, чтобы пачка выглядела посимпатичнее. Представляла, как обрадуются Сюзанна с Расселлом, когда я принесу им деньги, грезила наяву, проваливаясь в сладостный, шальной туман.

Закрыв глаза, я покачивалась на воде и открыла их, только услышав за деревьями какой-то шум. Олень, наверное. Я напряглась, завозилась в воде. О том, что там мог быть человек, я и не подумала: тогда такое никому и в голову не приходило. Это все позже началось. Да и вообще оказалось, что это далматинец, — пес выскочил из-за деревьев, подбежал к самому бассейну. Он серьезно меня оглядел и залаял.

Пес казался мне странным, весь в пятнах и метинах, и лаял он с пронзительной, человеческой тревогой. Его хозяевами были наши соседи слева — Даттоны. Муж написал музыку к какому-то фильму, и я слышала, как на вечеринках жена издевательски напевала эту мелодию гостям. Их сын был младше меня. Он частенько стрелял во дворе из воздушки, а пес возбужденно ему подвывал. Кличку собаки я забыла.

— Вали. — Я вяло поплескала водой в его сторону. Вылезать не хотелось. — Пошел отсюда.

Пес не умолкал.

— Пошел! — сказала я снова, но он только громче залаял.

Я натянула шорты на купальник, и они промокли, пока я дошла до Даттонов. Я надела пробковые босоножки с грязными оттисками моих ступней на стельках, пса волокла за ошейник. С волос у меня капало. Дверь открыл Тедди Даттон. Ему было лет одиннадцать или двенадцать, ноги — в болячках и царапинах. В прошлом году он упал с дерева и сломал руку, в больницу его отвезла моя мать, мрачно бормоча себе под нос, что родители, мол, слишком часто оставляют его без присмотра. Я с Тедди почти не общалась, разве что на местных вечеринках, где всех, кому не было восемнадцати, сгоняли в кучу и заставляли дружить. Иногда я видела, как они с каким-то очкариком катались на велосипедах по пожарной дороге. Однажды нашли бездомного котенка, Тедди притащил кроху под рубашкой и дал мне погладить. У котенка гноились глаза, но Тедди обращался с ним нежно, будто юная мама. Как раз тогда мы с ним в последний раз и общались.

— Привет, — сказала я, когда Тедди открыл дверь. — Забери собаку.

Тедди вытаращился на меня так, будто мы с ним и не жили всю жизнь по соседству. Он молчал, я закатила глаза.

— Он у нас во дворе бегал, — продолжила я.

Пес рвался из моих рук.

Через секунду Тедди обрел дар речи, но сначала беспомощно заглянул мне в вырез купальника, в раздутый напор декольте. Увидев, что я это заметила, он смутился еще больше. Сердито посмотрел на пса, схватил его за ошейник.

— Плохой Тики, — сказал он, заталкивая пса в дом, — плохой мальчик.

Я удивилась, осознав, что Тедди Даттон нервничает из-за меня. Конечно, когда мы в прошлый раз виделись, у меня и бикини-то не было, а теперь еще и грудь выросла, чему я сама была несказанно рада, но все равно — его интерес казался мне смешным. Однажды в туалете кинотеатра мы с Конни наткнулись на эксгибициониста — я не сразу поняла, почему мужик так пыхтит, хватая как рыба ртом воздух, но потом увидела пенис, торчавший из ширинки, будто рука из рукава. Мужик глядел на нас, точно мы были бабочками, которых он хотел пришпилить к доске. Конни схватила меня за руку, и мы с хохотом убежали, в кулаке я сжимала изюм в шоколаде, и он растаял. Потом мы говорили, как это мерзко, — с возмущением, но, впрочем, и с гордостью тоже. Патрисия Белл однажды таким же довольным тоном спросила после уроков, заметила ли я, как мистер Гаррисон на нее пялился, не кажется ли мне, что это как-то странно?