Габриэль задержался на несколько секунд, рассматривая девушку с неприкрытым и даже хамским интересом, а потом вышел из кабинета. Немного подумав, он опять открыл дверь и, просунув голову в щель, спросил:

– А можно мне узнать ваше имя? – его улыбка обезоруживала и делала его на несколько лет моложе.

– Оливия, – еще больше смутилась девушка.

– Оливия?

– Оливия Портер.

– Спасибо. Буду знать, к кому записаться на прием.

Дверь закрылась, оставив совсем растерявшуюся девушку одну, а Габриэль, боясь рассмеяться в голос, поспешил по коридору к уснувшему прямо на мягкой скамье Лонни. Эта врачиха так была похожа на его мать – кроткую овечку, не смевшую и слова сказать ни мужу, ни работодателю, ни даже детям.

***

Было ужасно холодно. Маленький мальчик стоял за забором и смотрел на дом, в котором горело лишь одно окно – на кухне, – и темные силуэты недвусмысленно намекали на то, что там происходит. Да ему и не нужно было никаких намеков, звуков ругани, грохота роняемой мебели, разбитой посуды. Каждый пятничный вечер в семье Хартман проходил одинаково, и поэтому Габриэль сбегал из дома, чтобы переждать разбушевавшуюся бурю, носившую имя его отца.

Ураган Даниэль Хартман.

Ему было чуть за сорок. Он всю жизнь проработал торговым представителем небольшой компании, производящей оборудование и инвентарь для больниц и медицинских учебных заведений, и всю неделю не вылезал из командировок и разъездов, возвращаясь в пятницу вечером. По дороге домой Даниэль непременно заезжал в местный паб, где глушил усталость и ненависть к собственной судьбе в чистом виски и сигаретах. Ему до чертиков надоело то, чем он занимался, но хуже могло быть, разве что возвращаться домой к давно нелюбимой женщине и ее трем отпрыскам.

Да, это были его сыновья, по крови и плоти. Но каждый раз, смотря на их загнанные, как у матери, глаза, на их безвольно опущенные плечи, на их тихо мямлящие что-то подрагивающие губы, ему становилось противно. Они взяли слишком много от своей матери, безропотной овечки, и лучше бы родились девчонками.

Звуки ударов и крики прекратились. Свет на кухне погас, зато загорелся в комнате рядом, в гостиной. Габриэль развернулся и пошел по покрытому льдом тротуару, очищенному кое-как нанятым жителями улицы снегоочистителем. Снега практически не было – он и не помнил, чтобы когда-то зима была снежной и можно было строить замки или кидаться снежками. По обе стороны дороги чернели газоны, покрытые гнилой темно-коричневой травой и лысыми кустами, казавшимися чудовищами в тусклом свете фонарей, половина из которых были разбиты и не горели.

Ему было некуда идти – друзей у него не было, да и кто бы пустил за полночь сбежавшего из дома мальчишку? Хорошо что совсем недалеко от их дома был маленький круглосуточный магазинчик с парой столиков – типа кафе. Там можно было сидеть и рисовать хоть до утра или даже поспать, улегшись на мягкую скамейку. Габриэля там все знали и не трогали его. Пару раз владелец магазина вызывал службу опеки, но мать неизменно говорила, что у них в семье все в порядке, ничего страшного не происходит, и мальчик просто неугомонный – любит убегать из дома без всякой причины.

На следующее утро Габриэль вернулся домой. Отец еще спал, а мать возилась на кухне, пытаясь поворачиваться спиной к двум сидевшим за столом мальчикам тринадцати лет, чтобы спрятать разбитую губу. Братья Хартман были близнецами. Они родились втроем недоношенные, и врачи сначала даже не хотели обнадеживать родителей. Но все пошло хорошо. Дети окрепли, выросли. Но со здоровьем у них всех всегда были проблемы, а потому мать часто не пускала их в школу.

– Габби, а вот и ты, – улыбнулась мать. – Завтракать будешь?

– Спасибо, я поел, – буркнул мальчик, недовольно разглядывая братьев. Если бы эти сосунки были храбрее, они втроем могли бы дать отпор отцу. Но нет. Вместо того чтобы что-то предпринять, они закрывались у себя в комнате и слушали, как кричит и стонет мать.

Говорить было не о чем. Развернувшись, Габриэль пошел наверх к себе в комнату. Он жил отдельно – в общей более просторной детской было место только для двух кроватей, и ему выделили место на мансардном этаже. Там было холодно зимой, а летом воздух нагревался до сорока градусов от железной крыши, но зато можно было ни с кем не общаться.

Проходя мимо комнаты отца, мальчик остановился. Дверь была приоткрыта. Даниэль Хартман спал на кровати, раскинув руки и ноги в разные стороны, а рядом с ним, на подушке, лежало человеческое сердце.

Габриэль поморщился. Он ненавидел все эти штуки, прекрасно имитирующие человеческие органы, которые отец постоянно таскал у себя в чемодане и иногда разбрасывал по всему дому. Не боялся, нет. Просто противно было представлять, что человек – и он сам – состоит из таких противных штуковин. Поспешив дальше по коридору, мальчик поднялся по лестнице на свой мансардный этаж, где с трудом можно было встать в полный рост, завалился на матрас, расстеленный прямо на полу, и тут же уснул.

***

Габриэль Хартман позволял себя любить, а Оливия Портер делала для него все, что могла, ничего не ожидая взамен. Она несколько раз видела его с другими девушками – они гуляли вместе, ни от кого не прячась и не скрывая своих отношений, и все, что интересовало Либби, – это насколько он был счастлив. Пусть с другой, не с ней.

Оливия не помнила, чтобы когда-то вела себя по-другому. С самого детства беззаветно любя своих родителей и братьев, она, в один день лишившись всего, чувствовала себя абсолютно пустой, как сдутый воздушный шар. И только встреча с Габриэлем поменяла все и наполнила настоящим смыслом необходимость просыпаться по утрам.

Но сегодня был один из тех вечеров, когда ей хотелось, чтобы они никогда не встречались. Это случалось нечасто, длилось недолго и совсем не оставляло следа на ее беззаветной любви, но настроение в такие моменты было поганое.

Они поругались в тот единственный вечер, когда вместе пошли в бар. Он слишком много выпил, долго не отходил от какой-то девчонки, пившей чистый виски у барной стойки, совсем забыв про Оливию, и она решила уйти. Подойдя к нему, девушка тронула его за плечо и тихо сказала: «Я ухожу», но молодой человек воспринял это иначе, решив, что кроткая овечка вдруг начала показывать свой нрав и ставить ему какие-то условия.

Габриэль выволок ее за руку на улицу, долго кричал, не обращая внимания на