Я хочу её больше всего на свете. Но я люблю её.

⁂

Женя

Какая я глупая! Оказывается, он и не собирался уходить так быстро! Боже, Боже, меня ещё мама всегда ругала за поспешные выводы! И она права!

Я и на хлопнувшую дверь подумала, что нас пришли убивать. Хорошо, что Серёжа был так спокоен. Я нажала на кнопку электроприбора, похожего на космический челнок, и хмыкнула: целоваться в пуантах мне не впервой, а вот чайник включать, да.

Серёжа подошёл сзади, мягко тронул за плечи и едва коснулся губами виска. По моей спине пробежали мурашки удовольствия. Он положил на стол передо мной коробочку с тремя пирожными и пакет, в котором оранжевыми шариками перекатывались апельсины. Я обернулась с улыбкой. Он уже снял куртку и просто смотрел на меня. В чайнике зашумела вода, и меня опять посетило ощущение дома.

— Ты как? — спросил Серёжа.

— Хорошо, — ответила я, и это было правдой.

Я облизнула губы, поправила волосы. Он непринуждённо принялся рассказывать что-то про кофе, что чуть не забыл, что на дорогах пробки, и что апельсины должны быть сладкими, потому что марокканские…

Наверное, правильно было, что он остановился, я бы точно не смогла. Мои губы ещё горели, на них чувствовался его вкус, и голова моя слегка кружилась от сладости. К приятному расслаблению, как после шампанского, подмешивалось удивление и интерес.

Я обнаружила в мужчине, способном напугать одним своим видом, сделать со мной всё что угодно, нежность. А затем благородство, а теперь от него исходила тёплая, почти отеческая доброта.

От того, что он был рядом и вёл себя именно так, как вёл, не возникло неловкости, а страх, настолько сильный, что я старалась его не замечать все эти дни, выплеснулся со слезами и начал отслаиваться с моей души. Один слой за другим. Они опадали и рассыпались, как высушенные лепестки тёмно-бордовой герани, если до них дотронуться. И я почувствовала, что впервые за долгое время не нужно брать себя в руки, держаться, бороться, — наоборот. Серёжа продолжал рассказывать, а мне было хорошо. В наступившем спокойствии меня охватила ребяческая беспечность.

— Ты знаешь, у тебя опять совсем другой тембр, — заметила я.

— Да? Не обращал внимания. Какой?

— Вибрирующий. Он то гремит раскатами, то рычит, как у тигра, то мурчит мягко, как у кота… Сейчас мурчит.

Серёжа рассмеялся, одарив меня новой волной мурашек. Он закатил рукава рубашки и подошёл к раковине. Пока он тщательно, почти с хирургической дотошностью мыл руки, чуть поглядывая на меня, я рассматривала его пальцы, ладони, кисти, на расстоянии чувствуя скрытую в них силу.

— Наверное, такие руки были у Ильи Муромца, — ляпнула я, раскрывая коробочку с пирожными. Половинку можно, один раз. — Тебе бы пошёл меч. Ты когда-нибудь держал меч в руках?

— Держал.

Я удивлённо моргнула и подалась к нему:

— Где?!

— В театре, в школьном.

— Ничего себе, так мы с тобой коллеги! — ахнула я.

Серёжа вытер руки полотенцем, которое сам же привёз несколько дней назад.

— В некотором роде были. Но уже не считается, это было давно.

— А сколько тебе лет? — не унималась я.

— Двадцать пять.

Он так меня этим ошарашил, что я замерла.

— Ой, я думала, тебе тридцать…

— Помотала меня жизнь, — усмехнулся Серёжа.

— Нет-нет! — запростестовала я. — Ты просто очень серьёзный. И взрослый. И большой!

Он опустил чайные пакетики в две кружки и разлил по ним кипяток.

— Ладно, не утешай, я плакать не буду. Я и правда очень взрослый. А у тебя я не спрашиваю, я уже всё прочитал на сайте твоего театра: где училась, когда родилась и прочее.

— Так не честно! — шутя возмутилась я и тут же потупилась, затем вскинула на него глаза: — Между прочим, на самом деле я не плакса. Просто так было одиноко здесь, я ведь совсем не привыкла быть одна: на гастроли — с труппой, репетиции — с труппой, концерты — в окружении людей. Я даже живу с квартирной хозяйкой, она милая, но приставучая. Это ничего: в общежитии при академии у меня тоже была очень болтливая соседка по комнате! Но тут вдруг никого, и это… — я снова опустила ресницы, — это жутко.

— Мне жаль, — потух взгляд Сергея.

Я подлетела к нему, тронула за руку:

— Нет-нет-нет, я не то хотела сказать! Я не хочу, чтобы ты подумал… Знаешь, я раньше постоянно ревела, а теперь нет. На самом деле я закалённая: меня регулярно перед выступлением доканывала наша Аделаида Фёдоровна в академии — не успокаивалась, пока не доводила до слёз. А потом иди, танцуй!

— Зачем? — вытаращился на меня Серёжа.

Я пожала плечами:

— Учила так. Стойкости. Потому что всегда самое плохое случается перед выходом на сцену, но тебе нужно оставаться в роли, нужно держать удар. Зрителям не надо знать, что было за кулисами, зрителям нужен праздник! Так что я не плачу обычно и я не слабая, это просто стресс, — подчёркнуто бодро заявила я.

Серёжа подошёл ко мне и молча обнял. Тёплый. Коснулся губами макушки. Я, опешив, крутила головой, как воробей, пойманный в руки.

— Бедная девочка, — вздохнул Серёжа. — Ноги бы повыдергал твоей Аделаиде Фёдоровне.

— Да нет, всё правильно.

Я чуть поёрзала, он выпустил меня из рук и сказал:

— Нет ничего правильного в том, чтобы кто-то доводил тебя до слёз. Это просто садизм. И если кто-то хоть раз попробует, ты скажи: «У меня знакомый есть, и он убивать умеет». В смысле, это я, но ты можешь не объяснять. Эти уродцы подумают потом, мучить или нет. Обычно садисты сыкливые и о-очень трясутся за свою шкуру, — он подмигнул. — Знаю не понаслышке.

— Ой… А ты правда… убивал? — у меня даже голос охрип от его признания.

— Я служил в зоне реальных боевых действий. Где, сказать не могу. Засекречено. Там или ты, или тебя.

Серёжа вернулся к столу и отпил глоток, даже не морщась. По моей коже снова пролетели мурашки, на этот раз холодные.

— Тебе было страшно?

Он задумался, снова глотнул чаю. Потом усмехнулся и ответил:

— Наверное, страшно. Но я не думал об этом. Просто была задача и были люди, которых надо защищать. А у меня автомат.

— Значит, ты не бандит, — констатировала я.

— Ты этого не знаешь.

— Так расскажи мне! — воскликнула я.

Он мотнул головой с таким видом, словно я была маленькой девочкой и просила разбудить, когда под ёлку явится Дед Мороз. Отпил из кружки, посмотрел на часы и встал.

— Извини, Жень, но мне правда пора. — И вдруг протянул мне ключ. — Держи. Сама запрёшься.