– Дело не в возрасте и не в поле. Я просто не понимаю, как в тебе уживаются два человека: один рассуждает логически, а другой так и норовит безрассудно подвергнуть себя опасности.

– Ты этого не понимаешь, потому что твоя страна не рушилась у тебя на глазах и ты не мучился от неспособности ее спасти.

Я хочу объяснить ему эту сторону себя – возможно, самую важную. Хочу, чтобы он одобрил тот выбор, который я сделала. Хочу добиться его уважения.

– Ты права, – говорит Ник, – я действительно не могу вообразить всего того, что ты пережила на Кубе. Однако вопрос в другом. Мне непонятно, почему ты непременно хочешь решить все проблемы сама. Для этого есть более подходящие люди, Беатрис. Если бы мой брат сказал мне, что связался с ЦРУ, я бы и его стал отговаривать. У Дуайера та еще репутация.

– У меня тоже. Я ввязываюсь в подобные дела не в первый раз и, думаю, не в последний.

– А семья? Что бы они сказали о твоей связи с американской разведкой?

– Они ничего не знают.

– Но если бы узнали, были бы не рады, верно?

– Пожалуй. От моего участия в кубинской революции они в восторг не пришли. Если бы я делала только то, чего хочет моя семья, у меня была бы не самая увлекательная жизнь. Здесь, с тобой, я бы сейчас точно не лежала.

Ему хватает деликатности смутиться – даже едва заметно покраснеть.

– Мой случай не такой уж и редкий, – продолжаю я. – На Кубе очень многие женщины присоединились к повстанцам и боролись за то, во что верили. Я восхищаюсь их решимостью, даже если не придерживаюсь тех же самых убеждений.

– А я беспокоюсь за твою безопасность, даже если это тебя раздражает. Ничего не могу с собой поделать, Беатрис.

Я поворачиваюсь и целую его.

– Давай не будем говорить о таких вещах. Не хочется, чтобы между нами вставала политика. По крайней мере сейчас.

– Тогда чего ты хочешь? – спрашивает Ник. – От меня?

Судя по интонации, он действительно не знает ответа на свой вопрос. Надо полагать, он из тех людей, от которых очень многие хотят очень многого.

– Вот этого.

– Чего «этого»?

– Тебя. Только тебя. Без денег на тумбочке, без лжи, без обещаний, которых мы не намерены выполнять.

– Молоденькие девушки нынче не те, что раньше!

Я закатываю глаза.

– Ты бы предпочел, чтобы я предоставила тебе рулить нашими отношениями?

Ник смеется.

– Думаю, я бы справился, но спасибо, не надо. Насколько я понимаю, ты отказываешься быть моей любовницей, хоть я пока и не предлагал тебе перевести наш эксперимент на постоянную основу?

– Не принимай на свой счет. Я ничьей любовницей не хочу быть.

– Значит, относительно Фиделя у тебя какой-то другой план?

– Моих планов относительно Фиделя тебе лучше не знать.

– Он скоро вернется в Гавану. А ты останешься здесь?

– Я буду в Палм-Бич.

– Я хотел бы увидеть тебя снова, – говорит Ник и, помолчав, спрашивает: – Это возможно?

– Мой самолет улетает завтра вечером. Хочешь, чтобы мы провели оставшееся время вместе?

– Да.

На этом наша политическая беседа заканчивается.

Второй раз оказывается не таким, как первый. За удивительно короткое время между нами возникло взаимопонимание и доверие: мы получили друг о друге знания, которые приходят только с близостью.

Перед тем как заснуть, он поворачивается ко мне лицом, не отрывая голову от подушки, и спрашивает:

– Почему сегодня? Почему я?

– Потому что я хотела, чтобы это был ты. – Я глубоко вздыхаю, глядя в потолок, по которому бегают отсветы уличных огней, проникающие сквозь щель между шторами. – А почему я?

– Потому что я хотел, чтобы это была ты.

– С тех пор, как мы встретились на балконе?

– Еще раньше.

– Еще раньше?! – удивляюсь я, немного захмелевшая от шампанского, которое мы заказали в номер и выпили.

– Я обратил на тебя внимание в бальном зале, когда Эндрю стоял перед тобой, как дурак, на одном колене, а ты была вроде бы там и в то же время где-то далеко. Где бы ты ни витала, мне захотелось туда же, к тебе.

– Но ведь в этом году выборы.

Сейчас не время для безрассудства.

– Да.

– И ты скоро женишься.

Ник вздыхает.

– Да.

Он притягивает меня к себе, обвив рукой мою талию. Я закрываю глаза, слушая его дыхание и спиной чувствуя, как бьется его сердце.

Сон начинается, как обычно. Я, крадучись, выхожу из нашего дома в Гаване. На запястье маленькая сумочка с деньгами, которые я выкрала из отцовского сейфа, чтобы передать брату. Я тороплюсь и очень взволнована: беспокоюсь, не случилось ли чего-нибудь с Алехандро.

Заметив одного из наших садовников, я ощущаю укол страха. Мы смотрим друг на друга. Донесет ли он родителям? Или он более предан новому режиму, чем нашей семье?

Садовник первым отводит взгляд и возвращается к своей работе с таким видом, будто знает, что от меня одни неприятности, а он предпочитает держаться в стороне от проблем.

Чуть-чуть не дойдя до центральных ворот нашей усадьбы, я вижу машину, которая вывернула из-за угла и едет на большой скорости. По нашей улице нельзя так гонять: в соседних домах полно детей.

Скрипят шины. Дверца открывается. На землю выпадает тело.

Я бегу, бросив сумочку с деньгами где-то на гравии нашей подъездной дорожки. Сердце колотится.

Я кричу.

В детстве я как-то раз увязалась с Алехандро на пляж и далеко заплыла. Когда меня накрыло волной, вода попала в легкие, а все тело, брыкающееся в попытке спастись, заполнила паника.

Вот и этот сон заставляет меня чувствовать себя так же: будто я тону и не могу всплыть.

Не могу отвернуться от лица брата, который смотрит на меня широко раскрытыми мертвыми глазами.

Я резко просыпаюсь, руки и ноги словно бы налились свинцом, грудь вздымается, дыхание тяжелое и прерывистое.

– Ты в безопасности. Это только сон.

Глаза привыкают к полутьме, я поворачиваюсь и, в первую секунду не успев сообразить, где я и с кем, с удивлением вижу Ника, который встревоженно заглядывает мне в лицо.

Он гладит меня по спине, а я делаю глубокие вдохи, стараясь успокоить сердечный ритм.

– Тебе чего-нибудь принести? – спрашивает Ник, и в его голосе столько доброты, что у меня в горле встает ком.

Я качаю головой.