Оланна, не ответив, стала мыть руки. Мог бы позвать ее домой и поговорить с матерью при ней, ради нее. А он, как нашкодивший мальчишка, прячется от матери.

— Нет, — отрезала Оланна.

— Что?

— Нет, я сказала. — Она пошла в гостиную, забыв вытереть руки. Квартира стала вдруг тесной.

— Да что с тобой, Оланна?

Оланна мотнула головой. Пусть даже не пытается внушить ей, будто с ней что-то не так. Она вправе обижаться, вправе не мириться с унижением в угоду показной широте взглядов. И она будет отстаивать свое право.

— Иди. — Оланна указала на дверь. — Иди играй в свой теннис и не возвращайся.

Оденигбо вышел, хлопнув дверью. Они еще ни разу не ссорились; с другими он бывал нетерпим, с ней же — никогда. Или он просто не принимал всерьез ее суждений? Голова шла кругом. Оланна села одна за голый обеденный стол — даже ее подставки под тарелки и те остались у Оденигбо — и принялась за рис. Он получился пресным, ничего общего с шедеврами Угву. Она включила радио. Выключила. И собралась к соседке Эдне Уэйлер — ей уже давно хотелось поближе познакомиться с миловидной чернокожей американкой, что приносила ей накрытые салфетками тарелки с американским печеньем. Но на пороге передумала и никуда не пошла. Оставив на кухне недоеденный рис, сняла трубку телефона и дождалась ответа телефонистки.

— Называйте номер, быстро, у меня дел по горло, — прогнусила та лениво.

Оланна привыкла к грубости операторов, но со столь откровенным хамством столкнулась впервые.

— Наbа,[50] будете меня задерживать — прерву связь, — рявкнула телефонистка.

Оланна со вздохом продиктовала номер Кайнене.

Кайнене ответила сонным голосом:

— Оланна? Что-нибудь случилось?

Родная сестра думает, что раз она звонит, значит, что — то стряслось.

— Нет, ничего. Просто хотела сказать kedu, узнать, как дела.

— А я испугалась. — Кайнене зевнула. — Как Нсукка? Как твой бунтарь?

— У Оденигбо все хорошо. В Нсукке тоже.

— Ричард, похоже, без ума от Нсукки. И от твоего любовника.

— Приезжай в гости.

— Нам с Ричардом удобней видеться в Порт-Харкорте. Конура, в которой его там поселили, для нас тесновата.

Оланна хотела возразить, что она имела в виду другое — приезжай к нам с Оденигбо. Но Кайнене, конечно, и так догадалась, только предпочла сделать вид, что не поняла.

— Я в следующем месяце еду в Лондон, — сказала Оланна. — Поедешь со мной?

— У меня дел невпроворот. В отпуск пока рановато.

— Почему мы больше не разговариваем, Кайнене?

— Нашла что спросить.

Вопрос позабавил Кайнене, и Оланна представила ее насмешливую полуулыбку.

— Просто хочу понять, почему мы перестали разговаривать, — повторила Оланна. Кайнене не ответила. В трубке что-то пискнуло. Обе молчали так долго, что Оланне пришлось извиниться. — Не стану тебя задерживать, — проговорила она.

— Придешь на будущей неделе к папе на ужин? — поинтересовалась Кайнене.

— Нет.

— Так я и думала. Чересчур пышно для тебя и твоего скромняги-революционера?

— Не стану тебя задерживать, — повторила Оланна. Собралась назвать телефонистке мамин номер, но передумала и уронила трубку на рычаг.

Установить в квартире телефон ее уговорили родители, пропустив мимо ушей, что она собирается жить с Оденигбо. Оланна возражала, но слабо; с тем же вялым «нет» принимала она и частые переводы денег на свой счет в банке, и новую «импалу» с мягкой обивкой.

Хотелось опереться на кого-то, или быть как те, кому не нужна опора. Как Кайнене. Оланна назвала телефонистке номер Мухаммеда в Кано, хоть и знала, что Мухаммед за границей; все тот же голос прогнусил: «У вас сегодня слишком много звонков». Трубку никто не брал, но Оланна долго слушала гудки. Потом опустилась на холодный пол и прижалась лицом к стене, чтобы свет не резал глаза.

Приезд матери Оденигбо испугал ее, похитил что-то дорогое. Казалось, она слишком долго не обращала внимания на рассыпанные жемчужины, и вот настало время бережно нанизать их, чтобы сохранить ожерелье. Мысль пришла неожиданно: она хочет от Оденигбо ребенка. Они никогда всерьез не обсуждали детей. Оланна однажды призналась Оденигбо, что не испытывает пресловутой женской потребности во что бы то ни стало родить и за это мать называла ее ненормальной, пока и Кайнене не сказала, что тоже ничего подобного не чувствует. Оденигбо посмеялся: мол, как ни крути, дать жизнь ребенку в нашем несправедливом мире — вопиюще буржуазный поступок. Так и сказал: «вопиюще буржуазный поступок»… Нелепые слова, бесконечно далекие от истины. Но ведь и она до сих пор всерьез не задумывалась о ребенке; новое, доселе не знакомое чувство молнией обожгло ее. Хотелось ощутить внутри живую тяжесть ребенка, его ребенка.

Вечером, услышав звонок, Оланна вылезла из ванны и, завернувшись в полотенце, пошла открывать. Оденигбо держал в руках газетный сверток с суйи;[51]Оланна с порога учуяла пряный, дымный аромат.

— Все еще злишься? — спросил Оденигбо.

— Да.

— Одевайся, поедем домой. Я поговорю с мамой.

От него пахло бренди. Он вошел в дом, положил на стол сверток, и во взгляде покрасневших глаз мелькнула беззащитность, которая обычно так хорошо пряталась под маской уверенности и многоречивости. Что ж, и ему знаком страх. Он обнял ее, она уткнулась лицом ему в шею и тихо сказала: «Нет, не надо. Останься».

Когда мать Оденигбо уехала, Оланна вернулась к нему. Угву встретил ее словами: «Простите, мэм», как будто и он был в ответе за поступок Матушки. Теребя карман передника, он продолжил:

— Вчера вечером, когда Матушка с Амалой уехали, я видел черную кошку. Возле гаража. — Угву помолчал. — Черная кошка означает зло.

— Неужели.

— Матушка грозилась пойти к дибии в деревне.

— По-твоему, дибиа подослал черную кошку, чтобы та нас покусала? — рассмеялась Оланна.

— Нет, мэм. — Угву скрестил руки на груди и понурился. — У нас в поселке был случай, мэм. Младшая жена пошла к дибии за ядом, чтобы отравить старшую жену, и в ночь, когда та умерла, перед ее домом видели черную кошку.

— Думаешь, Матушка раздобудет у дибии яду и отравит меня?

— Она хочет разлучить вас с Хозяином, мэм.

Серьезность Угву тронула Оланну, но его суевериям она потакать не собиралась.

— Это была просто соседская кошка, Угву. Матери Хозяина никакое зелье не поможет, нас ничто не разлучит.