это (понимал он и раньше — теоретически), но почувствовал кожей и всем нутром, как чувствуешь, выйдя на улицу, что стоит мороз — хотя ты узнал это раньше, поглядев на градусник за окном; понял — и отчего-то ему на миг стало страшно.

Он успел уже, в этих впечатлениях и размышлениях, дойти до центра, и сейчас всё тем же размеренным шагом миновал Центральный фонтан, который в городе всегда называли просто Фонтаном, хотя был он далеко не единственным. Неожиданно вспомнилось, как давным-давно, в прошлой жизни (которой, быть может, на самом деле и не было вовсе?) он назначил милой девушке из своей школы свидание вот у этого самого фонтана — и забегался по городу, забыл, и не пришел, а потом спохватился и кинулся к ней домой, долго скребся под дверью, слыша, что она дома — но она не отворила; много всяких воспоминаний можно было бы сейчас вызвать из небытия — но этого совершенно не нужно было делать, напротив — следовало забыть о мысли, что этот город когда-то был твоим, а помнить, что нынче он чужой, враждебный, угрожающий, и всё, что ты знаешь о нём, есть всего лишь оперативная информация, нужная по делу, и только так можно ею пользоваться.

Информации же вокруг имелось в избытке. Можно было просто-таки купаться в ней, есть её, пить, поглощать гектолитрами.

Судя по множеству изречений и транспарантов, в изобилии украшавших улицы, все технеты были равны, поскольку были произведены на свет одним и тем же образом, не имели ни родителей, ни детей, и общим родителем, от которого все они наследовали одно и то же, считалось государство, не знавшее любимых или нелюбимых сыновей и дочерей — все были одинаковы. И им самим, каждому технету, наследовало тоже государство, они ничего не копили, потому что в конечном итоге всё возвращалось к истоку, причине и обладателю всего — к Технеции. Это была, безусловно, очень ценная информация, потому что психология жителей любой страны основывается прежде всего на их отношении к собственности; у технетов же должно было иметься что-то вроде психологии; пусть они были всего лишь подобием людей — значит, хотя бы подобие психологии тоже существовало. И проявлялось наверняка и в этих самых лозунгах — хотя, как прекрасно знал Милов, содержание официальных формулировок нередко не только не соответствует истинным мыслям населения, но прямо противоречит им. И всё-таки в любом случае начинать следовало с официального, чтобы потом либо принимать его как истину, либо же использовать от противного. То, что он видел на улицах, не очень вязалось с идеей равенства и ненакопительства. Конечно, не для такого анализа был он сюда заслан, но и эту информацию никак нельзя было назвать излишней.

Черным по белому, лозунги всё тянулись по сторонам, однообразные, располагавшиеся сериями; прочитав одну такую серию, можно было не тратить времени на остальные. Были они просты и рассчитаны на легкое запоминание, не заставляли думать, но утверждали непреложные истины. «Мы пришли на смену людям. Люди владели Землей сто тысяч лет, у нас впереди — миллион». «Людское — устарело. Несите в мир новое. Все новое — технетское. Все технетское — новое». «Люди уходят. Долг технетов — помочь им уйти». «Гуманизм — недостаток рационального мышления. Технецизм есть рациональное мышление, реализованное на практике». «Технетов мало. Но Земля содрогается от их поступи». «Технет — высшее существо во Вселенной». В содержание надписей можно было не вдумываться, но звучали они приятно. «Счастье — это спокойствие и единообразие. Технеция — мир счастья». И так далее. Это было уж и совсем оптимистично.

Были, правда, и другие надписи — вернее, следы их: написанные черным или синим на стенах домов, надписи эти были тщательно замазаны, но местами проступали отдельные слова, а то и целые фразы. «Ассимилируемся среди…» «Мы подобны людям. Почему же нам не быть людьми?». «Вернем…» — дальше было неразличимо, может быть, слово было «Вернемся», теперь уже нельзя было угадать. Но, во всяком случае, существовало здесь, выходит, и другое направление мыслей — и не казалось невероятным, что именно с проявлением иных мнений были связаны следы беспорядков. Правда, пока нельзя было сказать, принадлежали оппозиционные идеи технетам, или, может быть, то были попытки уцелевших тут людей вернуть прошлое?

«Ну, поживем — увидим… — думал Милов как-то отстраненно, словно все это его не касалось. — Не могу сказать, что мне здесь очень уж нравится, скорее наоборот; может быть, память мешает увидеть все это непредвзятым зрением — память о том, как здесь было когда-то, при людском правлении (хотя теперь, задним числом, понимаешь, что начала технецизма существовали уже и тоща, только носителями их в ту пору были люди, технетов просто еще не успели изобрести. Не нравится мне. Но ведь я — человек, таким родился и таким умру». — Такие мысли приходили в голову Милову, пока он в общепринятом ритме продвигался по центру Текниса, бывшего Омниса.

Он дошел до ближайшего перекрестка. Дождавшись разрешающего сигнала, перешел на другую сторону улицы и двинулся в обратном направлении. В его распоряжении оставалось еще несколько минут, и это время он должен был провести так, чтобы не обратить на себя ничьего внимания. Технет среди технетов; таким он должен был представляться любому.

«И, быть может, раньше умру, чем мне хотелось бы, — подумал он; конечно, если бы я располагал временем всё обдумать, как следует, я даже и за такие деньги не пошел бы на авантюру, какой эта операция на поверку оказывается. Да и так не пошел бы за деньги; но если есть хоть какая-то надежда разобраться — не с людьми, это проблема не такая уж срочная — и не с технологией изготовления андроидов: тут тоже несколько недель туда или сюда ничего не решают; но если то, о чем мне говорили, действительно должно произойти — теперь уже через… через сто шестьдесят часов примерно — то вот это такая вещь, ради которой можно и рискнуть собственным долголетием. Несмотря на то, что шансов выпутаться из этой истории у меня, откровенно говоря, до прискорбия мало. Уже почти сутки, как я в стране, а еще совершенно не представляю, с чего начать. Тупик. Окажись я таким образом в любом нормальном государстве со столь же затрудненным выездом — нашел бы какую-то, пусть неофициальную поддержку в посольстве или хотя бы консульстве; или отыскал бы наверняка бывших соотечественников — их сейчас по всему миру пораскидано, и они если даже не помогли бы практически, то по крайней