– Нас будет сопровождать Томас Сеймур, – добавил я. – Эдуард нуждается в мужском обществе. До сих пор его окружали одни дамы. Хвала святой Марии, его дядя Том, насколько мне известно, менее всего склонен к женским слабостям.

Я не сказал, что мужественность, по моему мнению, свойственна лишь его наружности. Героический с виду дядюшка – прекрасная компания для пятилетнего мальчишки.

– И он согласен? – спросила она.

Господи, до чего же она наивна! О каком согласии могла идти речь! В данном случае мне требовалось только подчинение.

– Он согласится, – сухо ответил я. – Вы можете рассчитывать на его содействие.

Рано утром, еще до того, как похоронные дроги начали собирать скорбный ночной урожай, мы покинули Байнардский замок, куда перебрались из Уайтхолла после первых вспышек чумы, и направились в сторону собора Святого Павла. Вдоль берегов Темзы темнели молчаливые величественные особняки. На дверях изредка попадались чумные кресты. Но этот район, очевидно, пострадал мало. Лишь когда мы приблизились к городским стенам и, повернув на запад, поднялись к громаде храма, вокруг которого лепились друг к другу небогатые домики, число крестов заметно увеличилось. Теперь они белели почти на каждой двери. От собора мы свернули к Ладгейт-Хилл. Прямо за западными воротами высились горы трупов.

Увидев столь страшное зрелище, я затаил дыхание, ибо считалось, что заразным является даже воздух вокруг жертв чумы. Я сделал знак своим спутникам, чтобы они тоже постарались не дышать. Я безумно боялся потерять их – Уилла, моего старого врача Баттса, леди Латимер – и не мог пожертвовать даже бестолковым и шумным Томом Сеймуром. А уж Эдуард вообще составлял смысл моей жизни.

Умерших сваливали в кучи обнаженными. Руки и ноги этих несчастных казались ветвями срубленных деревьев. Внизу останки уже потемнели и начали разлагаться. А те, что лежали сверху, казались просто спящими. С трудом верилось в их кончину. Я заметил среди них девушку с бледным красивым лицом, прикрываемую, точно саваном, длинными золотистыми волосами… Таково было могущество чумы, ее ядовитое дыхание сеяло гибель, но некоторое время бездыханные тела еще выглядели живыми… Погребальные кучи привлекали рои мух; попировав вволю, они взмывали радужными волнами и непотребно жужжали. Мародеры не обращали внимания на проезжавший королевский кортеж, эти презирающие смерть падальщики ползали по несчастным жертвам эпидемии в поисках забытых драгоценностей.

Прямо за городскими воротами могильщики копали траншеи. Их доверху заполнят трупами и слегка забросают землей. Убиравшие тела смельчаки зачастую через несколько часов умирали сами. Увидев их, я почувствовал преодолеваемый ими страх и понял, что они отважнее любого из рыцарей короля Артура. Сэр Галаад обратился бы в бегство, да и Ланселот предпочел бы уклониться от того, за что отважно брались эти храбрецы.

Вдруг мне пришло в голову, что я не знаю, где похоронили Гольбейна. Позаботились ли о его достойном погребении? Наверное, позаботились!

Уилл:

Увы, нет. Гольбейну суждено было обрести вечный покой в траншее, где он сгнил в компании какого-нибудь трактирщика или кормилицы, и их прах ныне уже смешался.

Чумная эпидемия породила моральные вывихи. Добрососедские отношения улетучились, поскольку все шарахались от больных, отказываясь даже прикасаться к их дверям, за умирающими ухаживали лишь вымогатели, чья алчность превосходила страх.

Боязнь заразиться делала людей безумными, они самозабвенно предавались самым низменным порокам. Семь смертных грехов предстали в омерзительном размахе. Мужчины, женщины, дети погрязли в них.

Гордыня обуяла многих. Некоторые запирались в своих домах, считая, что страшная участь минует их, если они вступят на путь «умеренности и спокойствия». Они питались изысканными яствами, пили тончайшие вина, слушали приятную музыку и никого не впускали, хотя соседи стучали в их двери, умоляя о помощи. Эти гордецы отмахивались от любых новостей, их не волновали события, происходящие за порогом, будь то в столице или во всем королевстве.

Гордыня рядится в разные одежды: очередным ее проявлением стала бравада, от коей пострадал любимый сын Франциска, герцог Орлеанский (ведь эпидемия свирепствовала и за Каналом). Он ворвался в зараженный дом и начал вспарывать мечом перины с криком: «Ни один из сынов Франции еще не умер от чумы!» – и скончался, согласно чумному календарю, спустя три дня. Еще один тип гордыни удерживал людей от спасительного бегства, и они непоколебимо, как Уолси, продолжали нести свою службу.

Нагло оскалившаяся алчность уничтожила страх наказаний. Мародеры, как и упомянул Хэл, обкрадывали вздувшиеся трупы; до предела подскочили вымогательские цены за простейшие услуги; хищные «обиралы» уподоблялись вампирам, подряжаясь за бешеные деньги отвезти трупы к месту захоронений, тогда как «порядочные» люди бежали оттуда прочь. Алчность побуждала грешников присваивать должности и имения, покинутые законными владельцами.

Зависть и гнев, взявшись за руки, позволили слугам напялить одежды господ и нагло обосноваться в их гостиных. Чернь расшалилась, будто испорченный мальчишка, ломающий розы в ухоженном саду. Лакеи злобно ликовали, сбрасывая тела своих хозяев в общие ямы, или оставляли их гнить прямо на улицах. Полнейшая потеря стыда и упадок нравов! Камердинеры с наслаждением вдыхали зловоние, созерцая, как разлагаются и сгнивают до костей трупы родовитых дворян, привыкших расхаживать в длиннополых, отделанных мехом нарядах и драгоценных парчовых шляпах.

Чревоугодие пышным цветом расцвело на этой смертоносной почве. Сознавая, что завтра он может умереть, человек предпочитал обожраться до безобразия и отойти в мир иной с липкими от вина губами. Некоторые заявляли, что будут рады, если излишества сведут их в могилу прежде болезни, но втайне надеялись, что тем самым смогут обмануть чуму. Обжоры и пьяницы проводили время в разгульных пирах и попойках, разоряя погреба и переходя из дома в дом, не ради золота, а ради пищи и вина. Их последние дни прошли в пьяном забытьи.

Чума, разумеется, породила и неумеренный блуд, и были те, кто мечтал встретить смерть в объятиях Венеры. Неминуемым освобождением от морали они оправдывали все свои грехи. Погружаясь в бездну изощренного разврата, они устраивали вакханалии в опустошенных смертью домах, где предавались всем известным со времен Древнего Рима и расцветшим во Франции порокам. Даже почтенные дамы, метавшиеся в чумной лихорадке, пали жертвами охваченных похотью мужчин, которые являлись, чтобы «обслужить» их. «Обслуживание» заключалось в срывании одежд и насилии… после чего несчастных оставляли умирать.

Повсюду правило беззаконие. Судей и святых отцов чума косила наряду с другими горожанами, и все меньше оставалось правомочных представителей, способных вершить правосудие или приобщать к таинствам. Если кому-то и удавалось отыскать священника для отпевания, то зачастую вместо одного покойника ему подсовывали множество гробов, поскольку обыватели усердно следили за