любыми признаками церковных похорон и старались пристроить к ним своих почивших родных. Однако вскоре некому стало следить за соблюдением гражданских или церковных законов, да никто и не стремился следовать им, а в итоге наступило полное безвластие.

Незаметно подковыляло сгорбленное уныние и привело с собой праздность, которая пухла как на дрожжах, – люди отказывались от самых простых и привычных дел: уборки улиц, вывоза мусора, сбора урожая. Они устроили себе чудовищные праздники.

Чума превратила меня если не в истинного христианина, то по меньшей мере в моралиста. Ибо человеческая натура предстала в такой гнусной дикости, что стала очевидна необходимость порядка, пусть самого жесткого и негуманного, но укрощающего зло.

По крайности, до окончания эпидемии.

Генрих VIII:

Я постыдно забыл о Гольбейне. Не позаботился о его бренных останках, повел себя как варвар, как свихнувшийся от страха малец. Чума сделала меня язычником… меня, главу церкви Англии. Проезжая мимо кучи трупов, я вознес пылкую молитву: «Им даруй, Господи, вечное упокоение».

И, вспомнив о себе, добавил: «Прости мои проступки и слепоту».

Знания умножали понимание жизни, однако не уменьшали количество грехов.

За городскими стенами нам на глаза попалось много брошенных на произвол судьбы или закрытых домов. Но я ошибался, считая, что чума не проходит сквозь стены. Фермеров смерть настигала прямо в полях, а их семьи в то же время гибли в усадьбах. Тощие коровы, свиньи, овцы, козы бродили по дорогам. Сорвавшиеся с привязи собаки одичало рыскали в поисках добычи, припадая к земле и рыча при нашем приближении. Повсюду колосились заброшенные поля, злаки выросли, но некому было собирать урожай. В людях проснулась грубая алчность, и они срывали и скашивали все, что созрело и годилось в пищу. Перемалывали зерна в муку, заквашивали пиво, но не задумывались о завтрашнем дне и не делали запасов.

Двигаясь на запад, мы проехали по деревням Уокингема, Силчестера и Эдингтона. Чем дальше от Лондона, тем меньше крестов попадалось на дверях, все реже встречались на пути зловонные кучи трупов, и наконец, достигнув Уилтшира, мы обнаружили местечко, где люди спокойно жили, не ведая ни о каких несчастьях, и трудились на ухоженных и радующих глаз наделах. Мы настолько привыкли к хаосу и запустению, что взирали на этих селян как на чудо.

Всю дорогу я тревожно оглядывался назад, подобно Орфею. Я очень боялся потерять своих спутников. Вдруг кто-то из них остался в чумном аду?

Черная смерть обошла Уилтшир стороной. Процветающие села сменились древними угодьями, не изменившимися со времен короля Артура, и из Савернейкского леса мы выехали на хорошо знакомую мне узкую дорожку с колеями, которая вела к Вулф-холлу.

Вновь я увидел крепкие стены этого небольшого замка. Родной дом Джейн. Меня охватили трепетная радость и щемящая грусть.

Глупец, глупец, зачем ты приехал сюда? Неужели надеялся увидеть Джейн?

Нет, ответил я сам себе. Но у меня хватит сил, чтобы вынести ее отсутствие.

Странная гордость охватывает порой человека, постигшего Господню волю, и он в исступлении готов принять терзания тернового венца…

120

Уилл и доктор Баттс расположились вместе со мной в бывших покоях сэра Джона. Эдуард спал в девичьей спальне Джейн, а Том Сеймур занял свои прежние комнаты. Леди Парр обосновалась в гостевом крыле.

Мы вели незатейливую сельскую жизнь, и я вдруг понял, что наслаждаюсь ею. Нас не тревожили усердные священники, никто не ходил на утренние мессы. Мы спали сколько заблагорассудится, хотя обычно просыпались около семи часов утра. Нас будили голоса поднявшихся на три часа раньше крестьян, запахи свежескошенной травы и яркие лучи солнечного света, пляшущие на полу. Сходясь к завтраку, мы подкреплялись черным хлебом и сыром, свежайшим деревенским маслом и сливовым вареньем, выпивали по кружке эля и выходили из дома, иногда в полном молчании, вбирая в себя пьянящий воздух июньского утра, напоенный ароматами еще влажных от росы гвоздик и цветущего шнитт-лука. Кейт Парр ежедневно занималась с Эдуардом; Том беспокойно слонялся по усадьбе и близлежащим деревням; Уилл и доктор Баттс прогуливались, обсуждая вопросы политики и медицины. А что поделывал я? Я пытался решать мировые вопросы, поддерживая связь с Тайным советом и Континентом. Сидя в скромной мансарде, я едва верил, что за ее стенами мое слово может иметь хоть какой-то вес.

Обед проходил в ленивой праздной обстановке. Подавали традиционные местные салаты из репчатого и зеленого лука с листьями одуванчиков, запеченных в тесте жаворонков и голубей, вишни со сливками и пряное вино. И мы с удовольствием подолгу просиживали за грубо сколоченным столом на скамьях, установленных прямо на выложенном булыжником дворе, нам не хотелось расходиться, и кто-нибудь обычно заводил разговор. Беседовали мы свободно и на любые темы. Послеобеденное время посвящалось дальним прогулкам, музицированию или любительскому философствованию. По вечерам, когда удлинялись тени, мы собирались в просторной верхней гостиной для скромного вечернего молебна. Я проводил службу, сам выбирая псалмы и простые молитвы, подходящие для завершения дня.

Так тихо и благостно проводили мы время. Я поначалу не осознавал, насколько целительна для меня такая жизнь. Но обратил внимание, что ходьба по лесам и лугам теперь доставляет мне удовольствие. Больные ревматические ноги стали кое-как гнуться и больше не ныли. По правде говоря, они с трудом носили мое отяжелевшее тело (вес его, увы, не убавился) и порой бунтовали в самые неподходящие моменты, но в целом здоровье мое заметно улучшилось.

Поздним вечером, если было желание, мы заходили друг к другу в гости. Но и уединение никому не возбранялось. Живя сегодняшним днем и не загадывая на будущее, мы отменили все правила придворного этикета. Впервые я чувствовал себя свободным от них.

Каждый вечер Эдуард рассказывал мне о своих успехах, сделанных за день. Я внимательно выслушивал сына. Бывало, леди Кейт подсказывала ему что-то, но не всегда. Они легко достигли взаимопонимания, и в ее присутствии Эдуард вел себя спокойно и самоуверенно (что редко случалось при моем появлении).

За двумя полями, разделенными заброшенной пасекой, высился огромный амбар, где покойный сэр Джон устроил пир в честь нашего с Джейн обручения. Четырнадцать закатов озарили его кровлю, прежде чем я осмелился пойти туда. Да, мне было страшно. Я боялся воспоминаний о тех безмятежных днях, не хотел пробуждать образ утраченного счастья… однако, раз уж я здесь, надо собраться с силами и добрести до амбара. Стыдно быть малодушным. К тому же отказ от памяти Джейн – чистое святотатство.

И вот, после одного веселого ужина, на который подали